Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда
Шрифт:
Клейтон, узнав всё, что хотел узнать, немедленно отправился в Александрию. Здесь, в народе, он заметил чрезвычайное волнение.
Одна невольница, говорили ему, которую следовало отправить отсюда в оковах, умертвила двоих своих детей. Лишь только молва об этом дошла до слуха Клейтона, как он инстинктивно угадал, что эта невольница была Кора Гордон. Он поспешил в суд, надеясь собрать там более верные сведения, здание суда окружено было такой массой народа, что пробраться сквозь неё стоило больших усилий. У решётки, отделявшей подсудимых от судей, в глубоком трауре сидела женщина, лицо которой, бледное, изнурённое, всё ещё сохраняло следы прежней красоты. Блестящие чёрные глаза имели какое-то особенное, зверское выражение. Тонкие неподвижные черты сохраняли спокойную решимость.
— Если джентльмены позволят мне говорить, то я избавлю их от лишнего труда допрашивать свидетелей. Зачем пускаться в длинные допросы и расследования, когда можно избежать их.
Эти слова возбудили всеобщее любопытство; между зрителями, наполнившими, всю залу, заметно было сильное волнение.
— Можешь говорить, — сказал судья.
Подсудимая встала, развязала ленты своей шляпки и посмотрела на собрание судей с выражением безумной радости, смешанной с сознанием ужасного преступления.
— Вы хотите знать, — сказала она, — кто убил этих детей? Извольте, я скажу вам. И при этом она окинула взором всех зрителей, взором, столь выразительным, как будто она вызывала на борьбу с собой всё собрание: убила их я.
Сделав это странное признание, которое произвело в зрителях сильное волнение, она в течение нескольких секунд оставалась безмолвною.
— Да, — продолжала она, — я убила их; и о, как рада, что это сделала! Вы хотите знать, почему я их убила? Потому, что любила их... любила так горячо, что для спасения их душ решилась погубить свою душу. Я слышала, что некоторые считают меня за сумасшедшую, и думают, будто я совсем не знала, что делала. Они ошибаются: я сделала это совершенно в здравом уме. Я родилась, чтоб быть невольницею моего отца. Ваша старейшая, гордая, виргинская кровь течёт в моих жилах, как течёт она в большей половине тех несчастных, которых вы бичуете и продаёте. Я была законною женою благородного человека, который сделал всё, что от него зависело, чтоб избежать ваших бесчеловечных законов и освободить меня. Мои дети родились свободными, воспитывались, как свободные, пока сын моего отца не начал процесса и не обратил нас в невольников. Судья и присяжные помогли ему... Все ваши законы, все блюстители закона помогали ему похитить права вдовы и сирот. Судья объявил, что сын мой, будучи невольником, поможет иметь собственности, кроме мула да плуга; и нас передали в руки Тома Гордона. Я не буду говорить, что это за человек: такое объяснение ни к чему не поведёт. В день Судный Господь воздаст ему за его беззакония! Я успела, однако же, бежать от него в Цинцинати. Он послал за мной туда, и закон выдал меня. Завтра мне предстояло отправиться отсюда в оковах, и с этими детьми, — с сыном-невольником, с дочерью...
Взгляд, который она бросила в этот момент на всё собрание, говорил выразительнее всяких слов.
— Они прочитали вечерние молитвы, пропели гимны и потом, когда заснули сном невинности, я отправила их на зелёные, никогда неувядающие пажити. Говорят, это ужасный грех. Верю. Но я уже сказала, что для спасения их души, решилась погубить свою душу. Мне теперь не на что надеяться и нечего бояться. Теперь мне всё равно, куда бы меня ни отправили, что бы со мной ни сделали. Я знаю одно, что дети мои вне всякой опасности. Обращаюсь к вам, матери семейств! На моём месте вы бы сделали тоже самое; в противном случае, или вы не знаете, что такое рабство, или не любите детей своих, как я любила моих. Я кончила.
Она села, сложила руки на груди, потупила взоры, и казалась совершенно равнодушною к дальнейшим мнениям и действиям судей. Через несколько минут её отвели в тюрьму. Клейтон решился в душе своей сделать для облегчения её участи всё, что только можно. Её признание устраняло теперь всякие допросы. Клейтон, однако же, надеялся пробудить к мой сострадание некоторых друзей своих, живших в этом городе. Нa другой день он зашёл в тюрьму с одним священником и выпросил позволение видеться с ней. Преступница приняла их с таким спокойствием, как будто
— Вероятно, джентльмены имеют какое-нибудь дело? — сказала она, подавив душевное волнение.
— Мы зашли узнать, — отвечал священник, — нельзя ли тебе помочь чем-нибудь?
— Напрасно, сэр, — сказала она отрывисто, — вы не поможете мне.
Клейтон вынул письмо Гарри и, вручив его преступнице, сказал:
— Прочитав это, быть может, ты примешь меня, если и зайду сюда завтра в это же самое время.
На другой день, когда Клейтон зашёл, тюремщик проводил его до дверей заточённой.
— Там какая-то леди и что-то читает! — сказал он.
— В таком случае надо обождать; мне бы не хотелось помешать им, — сказал Клейтон нерешительным тоном.
— Ничего! Невелика беда, если и помешаете, — возразил тюремщик.
Но Клейтон положил руку на руку тюремщика, чтоб остановить его движение. По звукам голоса, долетевшим сквозь темничную дверь до слуха Клейтона, безошибочно можно было заключить, что незнакомая женщина читала молитву. Она молилась перед Вездесущим, Превечным милосердием за сестру, угнетённую и убитую горем... Через несколько секунд дверь немного отворилась, и Клейтон услышал очаровательный гимн:
— Надеюсь, ты позволишь мне приходить сюда каждый день? Ведь я знаю, что значит страдать.
Подавленный вопль был единственным ответом; за ним послышались невнятные слова, но не трудно было разобрать, что эти слова говорились в утешение страдалицы.
Через минуту дверь отворилась, и Клейтон очутился лицом к лицу с леди в глубоком трауре. Она была высокого роста. Черты лица её, крупные, но прекрасные, в настоящую минуту носили отпечаток выражения, составляющего исключительную принадлежность натуры возвышенной и светлой. Оба они приведены были в замешательство, и в этом положении остановились друг перед другом. Из руки незнакомки выпала перчатка. Клейтон поднял её, подал, поклонился; и незнакомка удалилась. Эта странная встреча, это спокойное и светлое лицо напомнили Клейтону спокойную, пленительную красоту Нины. Ему, казалось, что перед ним стояла Нина и исчезла вместе с незнакомкой. Изыскивая впоследствии причину своего волнения, он приписывал его нежному и тонкому аромату, которым пропитана была поднятая перчатка, и который Нина всегда употребляла. Так странны и таинственны бывают прикосновения к невидимой электрической цепи нашего существования. Клейтон застал сестру Гарри в более мягком настроении духа, чем накануне. На щеках её оставались следы слёз; на столе лежала открытая Библия; вообще преступница была спокойна и вполне владела собою.
— Извините, мистер Клейтон, — сказала она, — за мой суровый вчерашний приём. Не всегда мы в состоянии располагать своими чувствами, и потому не всегда можем делать то, что следует. Благодарю вас за расположение к нам. К сожалению, у нас много добрых людей, но весьма немногое могут они сделать.
— Не могу ли я помочь тебе в выборе адвоката? — сказал Клэйтон.
— Нет, мне не нужен адвокат... Я не хочу его. Я не хочу его. Я не стану оправдывать себя: пусть закон совершает своё дело. Если увидите Гарри, скажите ему, что я люблю его. Если можете помочь ему — помогите. Если можете поделиться с ним своим временем, влиянием или деньгами, если можете доставить ему средства удалиться в страну, где он будет пользоваться общими человеческими правами, сделайте это: и благословение несчастных снизойдёт на вас и на ваше потомство. Вот всё, чего я прошу от вас.
Клейтон встал, чтобы удалиться. Он исполнил поручение. Он собрал все сведения, и даже более, чем желал Гарри. Долго думал он, писать ли к Гарри обо всём, или совсем ничего не писать. Факты, которые ему предстояло сообщить, были таковы, что пламя, бушевавшее в душе Гарри, легко бы могло обратиться в настоящий вулкан. Клейтон трепетал при мысли, что пожар этот примет самые грозные размеры, и ещё более вооружит против него то сословие, с которым он находился в борьбе. Полагая, однако же, что Гарри лучше получить эти сведения в предупредительном и осторожном виде, Клейтон сел и написал следующее: