Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
— Ничего, ничего, сегодня я с ним, наконец, поговорю…
Гольцман и раньше пытался все выяснить, не раз встречаясь с этим странным человеком. Но всякий раз, «разговор по душам» не получался. Все время, словно нарочно, что-то случалось: то начиналась немецкая атака, то артиллерийский налет, но сержанта отправляли на очередное задание.
— Непременно поговорим…
На этот раз старик все рассчитал. Сержант Биктяков каждый вечер дополнительно занимался со своим взводом. С закатом солнца подразделение уходило в ближайший
— … Он должен все рассказать. Просто обязан… Ведь, эти невероятные средства способны спасти тысячи и тысячи жизней. Да что там тысячи?! Миллионы!
В этот момент воздух прорезал пронзительный паровозный гудок. К перрону подходил очередной состав с техникой, а, значит, скоро здесь будет не протолкнуться. Ему же пора возвращаться в барак к раненным. Чудодейственные мази и отвары закончились, но от этого он не перестал быть доктором.
— Значит, до вечера…
Остаток дня быстро пролетел, как его и не было. В санитарный поезд только загрузили раненных, а солнце уже спряталось за верхушками деревьев. Еще один день войны клонился к закату.
— Сегодня и поговорим…
, помогая себе тростью, Гольцман перешел железнодорожные пути и начал всматриваться в стоявший стеной лес. Где-то здесь должна была тропинка, которую давно уже облюбовали местные.
— Совсем ничего не видно, — подслеповато щурясь, он поправил пенсне на носу. Тени от деревьев становились все длиннее и длиннее, а солнечного света все меньше и меньше. — А вот, кажется…
Вздохнув, он шагнул вперед межу двух высоких сосен и оказался в полумраке. Шаг сразу же сбился, но вскоре глаза привыкли, и старик зашагал дальше.
— Может лучше завтра днем к нему подойти?
Идея поговорить с сержантом с глазу на глаз, да еще поздним вечером в лесу, уже не казалась ему такой удачной, как это было днем. Сержант не отличался особым дружелюбием, и кто знает, что ему может взбрести в голову.
— Действительно, может завтра попробовать… Прямо с утра найду его и поговорю с ним. Заодно и новый запас мазей попрошу, а то совсем ничего не осталось.
Решив, что так будет лучше, доктор остановился и развернулся.
— Вот же черт!
Уставившись под ноги, Гольцман не увидел и следа тропинки. Кругом рос папоротник, чуть дальше широко раскинулся орешник, заросли которого казались одним большим черным пятном. Выше, всюду куда падал взгляд, возвышались раскидистые кроны деревьев.
— Заблудился…
Ни страха, ни тем более паники у него не было. Понятно же, что он где-то сошел с тропинки. Шел минут пять — десять, а, значит, до станции тут рукой подать. Если хорошенько оглядеться, то обязательно найдутся какие-нибудь следы.
— Сейчас, только фонарик вытащу.
Гольцман зашарил по карманам в поисках фонарика, но без толку. Уже крякнул с досады,
— Батарейки меня, кажется…
Щелкнул кнопкой, и к его облегчению в темноту леса ударил яркий сноп света. Сразу же напряжение спало. Теперь-то он в два счета найдет тропинку.
— Ну-ка, ну-ка, где же ты, негодница эдакая?
Бормоча себе под нос, старик водил фонариком из стороны в сторону. Сначала посветил у своих ног, после справа и слева. Даже на деревья фонарик направлял, чтобы просвет между ними найти. Ничего, к сожалению, совсем ничего.
— Вот же я старый дурак, — бурчал он с досады, не прекращая поиски. — Не захотел днем разговаривать. Не хотел, видите ли, чтобы кто-то чужой разговор услышал. Старый дурень, одним словом.
Световой луч шарил по земле, траве. Гольцман кряхтел, сопел. Топтался на небольшом пятачке.
Вдруг фонарик в его руке дрогнул. Только что метавший из стороны в сторону сноп света замер.
— Шма Йисраэль, — ошарашено пробормотал старик начало древней еврейской молитвы, иудейский символ веры. Казалось, давно уже забыл свои корни, но истоки все равно давали о себе знать. — Что это еще такое? — почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. — Бог мой…
Там, куда светил фонарик, казалось, шевелилась земля, трава. Гольцман снял пенсне, потер глаза, и снова одел очки.
— Не показалось… Не трава…
По земле непрерывным потоком ползли сотни и сотни паучков — крошечных, побольше, с множеством паутинок-ножек, с черненькими брюшками.
— Господи, — снова и снова поминал имя господа, ибо ничего другого выдавить из себя не мог. — Что же это творится?
Это могли быть лесные муравьи. Гольцман читал, что такой муравьиный поток нередко встречается в природе. Но пауки? Почему? Откуда, куда, зачем?
— Не понимаю. Хм…
Внутри, к удивлению его самого, шевельнулось любопытство. Ему вдруг остро захотелось узнать, а где же конец этого непрерывного целенаправленного паучьего потока. Внезапно страшная война, смерти и трагедии вокруг отошли на задний план. В нем проснулся мальчишка, которому все интересно, которому до всего есть дело.
— Так, посмотрим, посмотрим.
Шагнув в сторону, чтобы не мешать потоку, доктор медленно пошел вперед. Осторожно отводил в сторону ветки, не забывал светить под ноги.
— Кажется…
Паучий поток, вдруг заметил доктор, начал расходиться в стороны. Могло показаться, что он в невидимую стенку уперся и начал ее обходить. Часть крошечных восьминогих созданий повернула направо, часть — налево. Он же, задумчиво хмыкнув, шагнул вперед. Раз они свернули, значит, впереди что-то интересное.
— Вроде, голос чей-то…
Доносившийся до него голос был не совсем обычным — монотонным, совершенно ровным, когда отдельные слова сливались в одно длинное предложение.