Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
В этот момент снаружи послышался негромкий голос часового:
— Стой, кто идет? А, товарищ сержант. Проходите.
Чуть погодя плащ-палатка, висевшая на входе вместо двери, колыхнулась и пропустила внутрь сержанта Биктякова.
Комполка внимательно оглядел спустившегося в землянку сержанта и одобрительно кивнул. С того сейчас можно было плакат про образцового красного командира писать. Весь такой ладный, подтянутый. Форма на нем, как влитая, сидит, ни одной складки, морщинки. Правда, все впечатление взгляд портил. Смотрел на них так, что мурашки по спине бежали. Хотелось отвернуться, а лучше куда-нибудь под лавку или стол
— Проходи, товарищ Биктяков, проходи. Награждать тебя сейчас будем, — командир показал на колченогий стол, на котором рядом с чадящим светильником тускло блестели две награды. — Орденом Красного знамени и медалью за Отвагу. По-хорошему, конечно, другой наградой нужно…
Захаров скривился и махнул рукой. Чего тут говорить об этом. Уже столько представлений на сержанта в штаб армии отправлял, что и сказать страшно. Раза четыре — пять было на Красное знамя, столько же на Красную звезду, шесть раз, не меньше, на Отвагу, три раза точно на Героя. И где эти награды?! Нет! Все на верху застревало, словно в болоте! По поводу Звезды Героя ему даже звонили оттуда несколько раз. Мол, ты чего такое полковник удумал?! Войска отступают, несут страшные потери, сдают позиции, а ты тут свои писульки на Героя пишешь?! Совсем с головой плохо?!
— Героя тебе на грудь нужно вешать, Равиль, — полковник прикрепил орден Красного Знамени рядом с другим орденом. — А лучше два или даже три Героя. Только какая-то сука, по-другому и не скажешь, бумагу на тебя написала. Вот теперь и не дают представлениям на тебя ходу.
Правда, знал он имя этого человека. Покойный уже начальник особого отдела майор Фомин еще в Слобожанах подготовил на сержанта Биктякова очень плохую характеристику, с которой не то что орден, посадить должны были. О мертвых, конечно, плохого не принято говорить, но совсем паскудный был человек. Столько хороших людей загубил, что после его смерти только лучше стало.
— … За твои художества тебя нужно водкой до конца твоих дней поить, в усмерть. Столько языков со своими бойцами приволок, что уже перед соседями неловко. В штабе дивизии, да и в штабе армии, уже разговоры пошли, что всю остальную разведку нужно грязными тряпками разогнать.
Вот сейчас он и решил про свою с начальником особого отдела задумку рассказать. Не про все, конечно, рассказать, а только о небольшом кусочке плана. Зачем сержанту знать лишнего…
— Знаешь, что, Равиль… — полковник сделал небольшую паузу, переглядываясь с капитаном. — Решили тебя за героическую службу отпуском домой наградить. На десять суток, не считая дороги. Навестишь родных, отдохнешь…
Особист, молодой капитан, тут же подал завистливый голос из своего угла:
— Вволю поешь молодой картошечку с сальцом. Хотя, ты же татарин у нас. Поди сала-то и не ешь?
Сержант в ответ поглядел, как на дурака. Особист аж на месте заерзал.
— Воин все может съесть. Если потребуется, то едой станет и враг, и погибший товарищ.
И сказано это было таким обыденным голосом, что особист оторопел. Захлопал глазами, неуверенно улыбнулся. Мол, странная получилась шутка, совсем не смешная. Капитан смотрел на сержанта, ища в его глазах смешинку, но ее и не нашел ее. Похоже, тот, и правда, верил, что сделает то, о чем только что сказал.
— Задания и рейды бывают такими, что мясо себе подобных…
Сержант не договорил, но всем в землянке стало ясно, что он хотел сказать.
— Что-то не
В прошлый раз, когда ему вручал награду за поимку диверсанта сам генерал Жуков, сержанту Биктякову уже предлагали отпуск домой. Целых семь дней давали, а тот в позу встал. Не поеду, говорит, хочу врага бить, топчущего своими ногами мою землю. Репортер, что сопровождал Жукова, именно так потом и написал в газете. Так мол, и так, героический сержант Биктяков, в одиночку обезвредивший опытного диверсанта из Абвера, отказался от положенного ему отпуска, что вместе со своими боевыми товарищами со всей пролетарской яростью бить проклятых немецко-фашистских захватчиков. Только переврал все репортер. По-другому сказал сержант, совсем по-другому. Биктяков сказал: я хочу убивать…
— Я готов, товарищ полковник. Когда отправляться? — вдруг без всяких вопросов и уговоров согласился сержант, чем в очередной раз немало удивил Захаров. Полковник, знаю разведчика, ожидал совсем другой реакции. — Готов, хоть сейчас.
Биктяков показал на собранный вещмешок, висевший на плече. И правда, оказался готов.
Смоленск, вокзал
Эшелон с раненными, окутавшись клубами пара, медленно набирал ход. Из открытых из-за жары настежь окон виднелись бойцы, перевязанные бинтами. Они с опаской вглядывались в небо, каждую минуту ожидая очередной налет немецких бомбардировщиков.
В последний вагон, проносящийся мимо перрона, в самый последний момент вскочил крепкий парень с сержантскими лычками и тяжелым сидором за спиной. Внутри поправил гимнастерку, ремень и тоже уставился в небо. Сразу видно с фронта, привычка постоянно следить за небом на пустом месте не появляется.
— Эй, фраерок, не дергайся, — вдруг ему спину уткнулся нож, и послышался насмешливый гнусавый голос. — Медленно сымай сидор. Медленно, я сказал, а то живо на лоскуты порежу. Контуженный что ли? — нож оказался уже возле шеи. — Хочешь галстук тобе сделаю? Красивый, красный, ни у кого такенного нет, а у тобе будет. Ха-ха-ха. Сема, прими сидор.
Вещмешок перекочевал в руки второго руки, невысокого, плотного мужика с грязными черными патлами на голове. Тот живо схватил добычу и сразу же начал ее потрошить.
— Ого-го, Михей, сколько всего! Фраерок-то, знатно прикинут! — урка с жадностью перебирал содержимое. Здесь были банки с тушенки, настоящее богатство по сегодняшним временам, немецкие вальтер в тряпочек, роскошный нессер с бритвой в кожаной коробке и еще много чего такого, что могло пригодиться в дороге или для подарка близкому человеку. — Глянь-ка, деколон! Скусно пахнет.
Первый, что держал в руке нож, тут же ощерился.
— Значит, чистоту любишь, деколон на себя льешь? А мы с корешом страдай, в грязи тухни? Нехорошо, фраерок, нехорошо. Вижу, не уважаешь ты нас, — бандит медленно провел лезвием по шее сержанта, заставляя ее чуть-чуть за кровоточить. Сейчас солдат точно заголосит, начнет плакаться, может и обделается от страха, вдобавок. — Хочешь я тебе печень перышком пощекочу?
Но сержант вдруг тихо засмеялся:
— Хочу… Попробуй, хуманс…