Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
Темень, но даже в темноте его движения напоминали танец — неведомый, но от этого ещё более притягательный, желанный. Его фигура, сгусток черноты, скользила по комнате, то ускоряясь, то, напротив, замирая на месте в невероятной позе. Сначала был длинный скользящий шаг. Через мгновение остановка, и дроу, словно застывал в воздухе. Его рука взлетала вверх и тут же стремительно опускалась. Удар, и с хрипом воздух выходил из разрубленной груди. Удар в другую сторону, и череп лопался, как гнилое яблоко.
Лишь у кровати в углу он замешкался, когда из под горы тряпья показалось опухшее женское лицо. Одеяло откинулось
— Михей, ты что ль? — прохрипела деваха, спросонья растирая глаза. — Опять лезешь, как дурной. Сказала же, не дам. Сначала котлы гони, а потом сладкое…
И вдруг разглядела незнакомое лицо, перемазанное в крови, и тут же пронзительно заверещала:
— А-а-а-а-а! Убили! А-а-а-а-а! Батюш…
За несколько минут до настоящих событий…
В самой дальней комнате, имевшей отдельный выход во двор, на кровати зашевелилось одеяло. Пронесся тяжелый вздох и спящий открыл глаза.
— Пся крев… Душно-то как, — здоровенная волосатая рука схватила край одеяла и швырнула его на пол. — Никакой мочи нет.
Гнат не знал, что его разбудило. Может дело в духоте, может в спертом воздухе.
— Как перед грозой.
Почему-то было тревожно. В воздухе разливалось гнетущее ощущение, от которого сдавливало грудь, заставляло сердце биться, словно сумасшедшее. Того и гляди выскочит. Пятерней схватился за грудину и начал судорожно растирать.
— Дева Мария… Что еще за напасть такая?
Сердце и не думало успокаиваться. Наоборот, гнетущее чувство становилось лишь сильнее, медленно и неуклонно двигаясь к панике.
— Пся крев, — снова выругался он, потянувшись рукой под подушку к припрятанному маузеру. С такой-то дурой надежней, вернее, да и страху меньше. — Теперь и не уснуть… Вставай, старина Гжегош, все равно сна ни в одном глазу. Лучше эту курву проведать, да душу отвести. Тогда и сон снова придет…
Гнатом он был для местной русни, признавшей в нем бывшего кержака-сидельца. Сам же никогда не забывал свое настоящее имя — Гжегош Вишневский, и, главное, происхождение. Ведь, род Вишневецких дал Польше много славных сынов и дочерей, веками заседавших в Сейме и составлявших ближнюю свиту польских королей и королев. Сотни шляхтичей его рода с честью рубили жидов и москалей во всех войнах, что вело королевство. На землях Вишневских всегда было в достатке и виселиц для неразумных холопов с восточных земель, и плах с палачами для непокорного казацкого племени. Только быльем да ковылем все это поросло: поместье Вишневских разрушено большевиками, семью разбросало по белому свету. И ему сполна досталось — сначала немецкий плен, потом разведшкола абвера, и вот он в ненавистной Москальщине.
— Сейчас посмотрим какое у тебя нутро…
Потянулся к сапогам, как воздух прорезал жуткий вопль. Совсем рядом, как резанная, верещала женщина.
— А-а-а-а-а! Убивають! А-а-а-а!
Сразу же за деревянной стенкой хлопнул выстрел, следом еще один.
— А-а-а-а-а! — уже кричали с подвываниями, захлебываясь от страха. — А-а-а-а!
В стенку что-то с такой силой ударило, что доски-двухдюймовки хрустнули, как спички. Снова кто-то стрельнул, звонко разбилось стекло.
Гнат по-звериному распластался на полу, выставив перед собой маузер.
— Обложили… Пся крев, — скрипел он зубами от злости. — Какая-то сука в НКВД стукнула… Найду, ливер выну…
Сапогами нащупал дверь. Осталось ее приоткрыть и тихо шмыгнуть наружу, пока госбезопасность до него не добралась.
— Хер вы меня поймаете, — ухмыльнулся Гнат, толкая дверь.
Но дверь стала колом, ни на миллиметр не сдвинувшись. Не сводя глаз с темноты перед собой, он сапогом нажал сильнее. Дерево скрипело, но держалось на месте.
— Что еще за блядство, — развернулся бочком, пытаясь свободной рукой нащупать щеколду. — Вот же она…
Пальцы, наконец, коснулись холодного металла. Осталось только сдвинуть рукоять вправо, и дверь откроется.
— Хер ва…
И тут в ладонь с хрустом вошел нож, пригвождая ее к двери.
— Б…ь! — взвыл Гнат, клацая зубами от боли. — Сука!
Рука с маузером рванула было вперед, но и в нее воткнулся нож. Как куренка его пришпилили к полу и двери, ни вперед, ни назад не двинуться.
— Я тебя, курва, кончу! — зарычал Гнат, извиваясь всем телом. — Только свистну, мои люди тебя на ремни порежут!
Дернулся, и замер, едва дыша. Ощутил укол в горло. Кто-то медленно давил кончиком ножа, постепенно усиливая нажим.
— Стой, б…ь! Стой, говорю, — захрипел он. В горле пересохло, и слова выходили с трудом, словно стали неподъемными. — Меня нельзя убивать. Б…ь, убери, говорю, нож!
Гнат понял, что сейчас его убьют. Жуткое ощущение, от которого тело становилось ватным, а голова чугунной.
— Слушай меня! Меня, говорю, слушай! Хочешь новое звание, орден? Все будет, все дадут! — он едва не захлебывался, стараясь говорить, не переставая. — Только не убивай меня, дай сказать. Что ты молчишь?! Я знаю про… покушение на Сталина…
Глава 30
Из ладьи в ферьзя или короля?
Москва, Кремль
Сталин никак не мог прикурить трубку. Недовольно сопя, снова и снова чиркал спичкой. От слишком резких и сильных движений та в очередной раз ломалась и сразу летела к остальным — целой куче до этого поломанных спичек. Всегда так получалось, когда волновался.
— Шегеци пирше! — у него вырвалось грязное грузинское ругательство, что было очередным доказательством его сильного расстройства. — Это похоже на издевательство… На этом чертовом сержанте что свет клином сошелся?!
Причиной новой вспышки гнева у хозяина кабинета была та странная история с сержантом Биктяковым, который будто бы в одиночку уничтожил самого командующего второй танковой группой Германии генерала Гудериана. Сталин еще несколько дней назад дал указание разобраться в этом деле и доложить ему во всех подробностях, но вышли все сроки, а ясности, по-прежнему, не было. Сержант, словно сквозь землю провалился. Вдобавок, неугомонный посол Великобритании уже третий день оббивает пороги кабинета с просьбой его принять и рассказать о подвиге. А рассказывать-то, получается нечего! И предъявить тоже нечего!