Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой
Шрифт:
Отговорки, повторяет Феликс.
Боится?
Ты ведешь себя точь-в-точь как сотни и тысячи других туристов.
В конце концов он едет один и машину не берет. На велосипеде по холмам, которые с шоссе кажутся такими пологими.
Зря упираешься, сказала ему Паула, по-прежнему ощущая свое превосходство. Ведь вернешься совсем разбитый.
Не так уж это и далеко, возразил Феликс.
Все равно намаешься.
А указатель там есть?
Феликс минует окружное управление. Указатель, говорила Паула, не белый, как те, что ведут к замку или к вокзалу. Он желтый,
Среди кустов черной смородины, чьи толстые ветки тяжело свисают до самой земли, Паула просмотрела рецензии на первые осенние новинки, вышедшие уже летом. Она не обедала, решила дождаться Феликса.
Вот и он, брюки и рубашка мокрые от пота. Над головой рев авиационных моторов. Истребители прочерчивают узорами инверсионных следов небо, розовое в лучах заката.
Так они беснуются лишь в погожие дни. До двадцати двух ноль-ноль слушатели близлежащей военной академии преодолевают звуковой барьер: на земле шлифуют их умственные способности, но ведь и летную квалификацию надо сохранить.
Сюда! — окликает Паула; Феликс втаскивает велосипед во двор. Ей хорошо видно, как он ступает на дорожку, ведущую от дома к лужайке.
Ужинают они в кухне. Окно закрыто. Полицейскую машину, которая под рев истребителей неслышно въезжает на соседний участок, Феликс замечает первым. Ведь темнота сгущается медленно.
Пауле странно, что он пугается. Это на него не похоже.
Что случилось? — спрашивает она, идет к окну и долго смотрит наружу, хотя то, что она там видит, отнюдь не ласкает взор.
Непривычное зрелище. Даже гротескное. Она с радостью цепляется за первое, что приходит в голову. Всего-навсего съемка безобидного эпизода на фоне густеющих сумерек. Теперь часто снимают по деревням. Сцены из истории крестьянства. Для вящей достоверности — именно там, где все когда-то происходило.
Паула — сторонний наблюдатель — чувствует себя здесь, под прикрытием стен, в полной безопасности, смотрит: вот они растекаются по участку, с пулеметами, со слезоточивым газом. С овчарками на поводке.
Как обухом по голове — мысль, что происходит что-то не то. Внезапное ощущение опасности, угрозы. Точно прикованная, не в силах оторвать глаз от окна, Паула растерянно следит, как полиция окружает хибару, предназначенную на слом.
Это ученья, твердит она себе, эта Паула, которая в детстве пела, спускаясь в погреб. Конечно же, ученья — отработка облавы на террориста.
Тихо в деревне — никто не шумит, народ не сбегается. Только дети поодаль, наблюдают: полицейские — воры…
Но ведь там живут, говорит Паула. Югослав пока не уехал.
Главное — не паниковать. Это же только статисты у кулисы реальности, вдруг попавшие в поле зрения.
Может, югослав за деньги согласился им подыграть, гадает Паула.
Как в кино, приказ: Выходи! Руки вверх! Паула слышит эту команду сквозь закрытое окно.
Кому-то придется изображать врага.
Потом — слезоточивый газ. Отступили и швырнули в окно гранату.
Ученья? —
К чему ты клонишь?
Внизу какой-то человек выходит из хибары. Прикрывает глаза локтями. Это он от газа.
Ты уверена, что они сюда не придут? — спрашивает Феликс.
Паула смотрит, как того парня уводят. Потом оборачивается.
Конечно, не придут, говорит она, мы-то с тобой им на что?
Феликс зябко ежится.
Ежится? В разгар лета?
Холодно здесь, говорит он, вот уж не думал, что у вас такой холодище.
У нас не замерзают, отвечает Паула.
Она тащит его в ванную, ставит под горячий душ, намыливает, смывает пену. Докрасна растирает его тело, которое кажется ей таким красивым, а сама вымокла до нитки — брызги от душа летят во все стороны. Груди под блузкой напряглись.
Лава рухнула в море — и застыла.
Представь, что мы не здесь, а там, говорит Паула. Закрой глаза и живи воображением.
Или давай заведем ребенка.
Нет, говорит Феликс, никаких детей.
Никогда Паула не сковывала себя привязанностями, она ревниво оберегает свою независимость и готова скорее оттолкнуть мужчину, нежели принять его как должное, ей ничего не стоило сказать: «Ну чего ты ждешь, святая простота?»— затем только, чтобы он утратил ощущение своей исключительности; она сделала из любви всего-навсего чувственное наслаждение — и вот эта Паула ловит себя на том, что простая симпатия переходит в нечто куда более сильное, что ей нравится властвовать над этим парнем, которому она могла бы быть старшей сестрой; он устало замирает у нее на груди, а она, т'aя от нежности, сжимает коленями его бедра, словно тесным объятием.
Наверное, так и было.
Вначале изумленно, потом испуганно глядит она на себя — разбирается в нежданном чувстве. Выкапывает его, очищает, как древнюю реликвию, найденную при раскопках.
Паула, всегда разная — в библиотеке, в постели, ночью, среди дня, — Паула забыла обо всем, уронила себя.
Это настигло ее в одно из тех редких мгновений, когда их с Феликсом уже ничто не разделяет, когда наслаждение, точно откуда-то извне, огненным вихрем вторгается в мозг, вплавляется в обе половинки ее существа, в ее цельный мир. Внутреннее и внешнее совмещаются и перемешиваются — она убегает из-под собственного контроля, безвозвратно.
Возможно, что она, птица в полете — на сей раз и вправду птица, — идет на риск, которого с шестнадцати лет избегала.
Променяв порядок на хаос, она едва ли будет теперь регулярно видеть во сне каталожные ящички. Феликс, сонный и умиротворенный, поворачивается на бок, с брюзгливым смешком, как и еженощно, забирается под перину, которую Паула, кстати сказать, могла бы на лето заменить шерстяным одеялом, подоткнув его в ногах и с боков под матрац.
Испанец, объясняет Паула Фельсманше, когда обе они вешают в гардеробе мокрые плащи. Вы уж извините, но в пятницу я никак не могла задержаться, добавляет она.