Другие времена
Шрифт:
Где она, история советского кино?
То, что написано в справочниках и словарях, в диссертациях, даже в мемуарах, разве может дать представление о среде преодоления, обо всей полосе препятствий, по которой был обречен идти наш кинематограф? Дилетантизм начальства, партийный надзор, отсталая техника, низкое качество отечественной кинопленки, не позволяющей снимать в один-два дубля… Но любые организационные и производственные заморочки не шли в сравнение с человеческим единоборством во всем необъятном многообразии упертого взаимонепонимания, иногда от серости, от глупости, но чаще всего по расчету. И если бы все сводилось к делению на «красных» и «белых»! Если вам рассказать, как тот же Мидевников с этого же самого кресла, все так же, не доставая ногами пола, громил невиннейшую «Крепостную
«Читали в многотиражке письмо краснофлотцев… Наши поздравления… Кто-то должен делать фильмы и для матросских клубов…»
Ох, Дмитрий Дмитриевич, если бы вы знали, сколько хребтов, сколько судеб переломали, а хотели бы переломать еще больше, эти набухшие от самодовольства жрецы и жрицы хорошего вкуса, сколько талантливого, но неугодного им народа эти жрецы сожрали! Но это ревнивцы, соперники, чужаки, конкуренты. А когда, как говорил Маугли, люди одной крови вдруг сшибаются, чуть ли не насмерть… Гаврила! Человек сдержанный, осторожный, терпимый, на старости лет подвергнутый начальственному остракизму за формализм, представляете, и вдруг так обрушился на «Три билета на вечерний сеанс»… Рубил просто под корень! И сценарий-то как-никак нашего коллеги, Раскова, Федора Борисовича, человека с именем, человека профессионального… И сценарий-то на живом материале, на сливочном, как говорится, масле, без художественного маргарина… Ну что тут скажешь! Когда какая-нибудь случайная птичка, насобачившаяся в газете чирикать по любому поводу с важным видом, вдруг залетит в кресло главного редактора и, ни уха, ни рыла в искусстве не понимая, знай, спасается, оповещая всех вокруг о своих чувствах тревоги, настороженности, предчувствия катастрофы, поражения, провала… здесь все ясно, служба у них такая, угадать и угодить, что ж от них еще ждать, другому и взяться неоткуда. Без этих упырей и кикимор ни одно дело не обходится. А вот когда брат на брата встает, когда друг друга топчут, и не из страха, не под нажимом, не по команде, кто про это расскажет?
«Что бы это могло значить, – недоумевал Дмитрий Дмитриевич, не только слушая, но и приглядываясь исподволь к соседу. – Случайность?»
И как он ни пытался разглядеть в своем соседе человека, играющего двусмысленную роль, никаких примет, способных поддержать его подозрения, пока найти не мог.
Глава 9. Влюбленные в Кукуева
Только владеющим кистью, умеющим написать «Крестный ход в Курской губернии» и «Прибытие послов в Венецию», дано изобразить шествие жрецов из просмотрового зала на четвертом этаже в помещение для худсовета на втором этаже, шествие по лестницам и коридорам под пытливыми взглядами сотрудников студии.
Просмотр только что смонтированного фильма, сведенного пока еще на две пленки, звук отдельно, изображение отдельно, устраивался наверху, в конференц-зале. Посмотреть новое
А те плывут, ступают, вышагивают, и всяк идет так, как сознает свой путь в отечественном, а то и в мировом кинематографе, так, как хочет сам себя предъявить наблюдающей шествие публике.
Верховные судьи не позволяют себе во время этого довольно продолжительного передвижения в пространстве обмолвиться словом, выдающим их суждение об увиденном фильме, уже родившееся во время борьбы с зевотой в темном кинозале. Они нескрываемо громко говорят о пустяках, о предметах посторонних, вплоть до газетных новостей, что же касается только что отсмотренного фильма, то и здесь замечания касаются лишь вещей самых незначительных. Разъехались, например, по вине киномехаников звук и изображение – «Ну когда же на студии будет нормально работать проекция!?» – или неудачный парик – «Когда-нибудь мы научимся делать парики!?» и все в таком роде.
Это генералитет.
А вот те, кто видит себя в студийной иерархии в ранге подполковников и майоров, как правило, придают своей походке озабоченность, сосредоточенность и некоторую поспешность, не переходящую, однако, в бег. Эта легкая деловая трусца имеет свое оправдание. У генералов на ходу никто мнение спрашивать не осмелится, а у майорш и подполковниц могут спросить. И вот тут-то рысца – самое лучшее средство сберечь свое мнение про запас, дабы не порождать опережающие мнение худсовета предосудительные «коридорные мнения». А если кто-то из спешно любопытствующих и пристроится к такой трусящей подполковнице, та всегда может, бросив: «Да обожди ты…», прикрыться чем-нибудь в эту минуту неотложным.
Публика третьего разбора, тоже в небольшом количестве представленная в худсовете, как правило, мнений своих не скрывает, но всем понятно, что на весах правосудия мнения эти тянут не много.
И уже совершенно особое зрелище, требующее не репинской, не тинтореттовой, а как минимум рембрандтовской тонкой кисти, являют собой представители Госкино и ответственных партийных инстанций, нет-нет, да и появляющиеся на самых ранних этапах сдачи фильма. Естественно, это случалось лишь тогда, когда речь шла о фильмах, каковыми и Госкино, и партийные руководители намеревались отчитываться за свои благодетельные труды перед другими, еще более высокими инстанциями.
На первый же просмотр едва слепленного на двух пленках «Кукуева» и предъявленного даже не худсовету киностудии, а всего лишь художественному совету объединения, прибыли остроглазые ответственные членки Коллегии Госкино Кукарева и Муренева.
Нет таких красок, да и кисти такой не найдешь, чтобы описать и походку, и лица, и незаконченный в задумчивости жест руки, полуприкрытые веки, говорящие о внутреннем созерцании и осмыслении только что увиденного. Монументальные министерские дамы несли в себе и на себе, боясь расплескать, всю полноту наслаждения, только что пережитого в темноте просмотрового зала.
Так идут от причастия.
Так расходятся с пасхальной заутрени.
Кукарева и Муренева плыли рядом, не глядя друг на друга, не замечая ничего вокруг, поскольку чувство, охватившее и только что переполнившее их, было настолько личным, настолько глубоким, настолько интимным, что вот так, вдруг, заговорить об этом было бы даже нескромно.
Глаза у обеих были полуприкрыты, а на лицах проступала печать той тайны, мучительной и сладостной истомы, которая делает женщину счастливой.
Их сопровождал директор студии, этаким медвежонком средних лет, выученным резво ходить на задних лапах. Он семенил рядом и даже умудрялся делать забегания вокруг, когда предвидел попытку кого-нибудь бесцеремонного режиссера или сценариста приблизиться к министерским дамам и чего доброго заговорить о застрявшем в Госкино сценарии или о несогласии с присланными оттуда же поправками. Как человек угадливый, он сообразил, что в нынешнем своем состоянии государственные дамы должны быть ограждены от подспрашиваний и подбеганий.