Другие времена
Шрифт:
Ложевников спрашивает у сидящего рядом главного редактора демонстративно громко: «Кто такой?»
С улыбкой, которая должна быть принята как бы за извинение перед гостем, главный редактор перечисляет титулы и должности этакого чудака.
А чудак продолжает:
– Зритель, конечно, не будет задаваться вопросом о жанре, а я себя спросил, к какому жанру можно отнести… отнести это сочинение. «Знакомьтесь – Кукуев!» Правильно? «Знакомьтесь»? И пришел к выводу, это агиография. Агиография. Все признаки агиографического жанра.
– Что такое агиография? – Это Расков вдруг спросил, вопрос был, скорее всего, риторический и задан был, чтобы как-то сбить Мидевникова.
Мидевников в вопросе Раскова никакого подвоха не заметил и с полным простодушием пояснил, прямо как на университетской лекции: агиография это жанр, описывающий житие святых.
– Образ Кукуева это
Ложевников ушам своим не верит, профессор советского университета им. Жданова выступает или городской сумасшедший?
Расков уже закипает, рвется выступать, но Гаврила, художественный руководитель объединения, режиссер, народный артист СССР и председатель худсовета, дает слово Лобину.
Этот тоже хорошие терки прошел, числился в свое время в бундовцах, но это по молодости, а теперь видный киновед, крупнейший специалист по ФЭКСам.
Прислушаться, говорит Лобин, надо к тому, что сказал профессор Мидевников. Это очень умное, продуманное и очень тонкое понимание сущности вещи:
– Вы, Александр Матвеевич, сделали лучше и ярче то, что я хотел в какой-то степени сказать.
Ложевников бычьей своей головой поводит, куда я попал?! Центральный Комитет одобрил! Рекомендовал! А здесь «Рокки» какие-то, Висконти, Франциски Ассизские, будто и советской власти уже нет…
Ну, Лобина уже столько били-мяли, что он рассуждал все-таки помягче. И Кукуев «важный персонаж и нужный, видно, как он стремится в каждом человеке лучшее открыть». И в сценарии «внутренние резервы есть». Относятся они ко «взгляду на ключ, на который надо посмотреть другими глазами».
– Простите, Алексей Иванович, что-то я про «ключ» не очень понимаю, что значит «посмотреть на него другими глазами»?
– Не только политики производят словесную кудель, в которой сами не могут разобраться, а уж в разговорах об искусстве и художестве такого сколько угодно. И не надо тут ничего понимать.
Итак, слово, наконец, берет Расков.
Начинает с извинения перед автором. Как бы даже оправдывается:
– Мы пока еще коллектив новый, притираемся еще друг к другу. И в объединении, и в худсовете нет теоретического единомыслия, художественное свое направление мы нащупываем, отыскиваем. А пока довольно четко вскрываются антагонистические позиции. Похоже, что я с Мидевниковым и Лобиным буду систематически сталкиваться. И предъявленная нам крайняя тенденциозность мышления будет встречать решительный отпор. Спорность высказываний на худсовете вещь хорошая, потому что она открывает возможности обогащения, и все таком духе. Не надо, дескать, излишних теоретизирований, а с практическими рекомендациями вроде бы можно и согласиться.
Ну, Мидевников тут же на объявление войны, на это предупреждение о «систематических столкновениях» и ответил:
– Федор Борисович предупредил нас, критикующих сценарий, что выпустит на нас кровожадного льва, но на сцену-то вылез лис. Он стал лизать автору руки и помахивать хвостом, очень вежливо. Вежливость вещь прекрасная. А по существу-то, Федор Борисович, вы никому не возразили, никого не опровергли. Против вещей очевидных трудно спорить.
– Вы говорили, Алексей Иванович, – недоумевал сосед, – что в творческое объединение собираются единомышленники, а тут – «лис», «хвостом помахивать», «антагонистические противоречия»…
– Нормальное дело. Если у людей нет своей позиции, если нет своего взгляда и убеждения, вот где беда. А единомыслие тоже бывает разным. Есть единомыслие шайки, есть единомыслие приятельской компании, есть единомыслие членов Клуба, предположим, «хорошего вкуса», а есть единомыслие людей, не на словах, а на деле уважающих свободу другого, его право на собственное высказывание. От идиллии такое единомыслие очень далеко, но только оно и может быть нормой, только оно признак здоровья. А самая зловредная, самая вредоносная публика это даже не индюки и индюшки, нафаршированные амбициями, апломбом, цитатами и самомнением, даже когда они в стаи сбиваются и восхищаются друг другом, это все ерунда, это радости одного птичника, вот когда они,
– Вы, помнится, Берггольц помянули, она-то в обсуждении «Кукуева» участвовала? – почувствовав, что собеседника уносит уже далеко от главного предмета разговора, поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.
– Участвовала, но только несколькими репликами. Пышущий здоровьем, сияющий золотом зубов Ложевников почему-то для нее ассоциировался с бодрой песенкой «А помирать нам рановато…» Для человека, изъеденного блокадой, эти шаловливые игры со смертью оскорбительны, верх пошлости. И быть бы скандалу, если б в ожидании появления московского вельможи не выпила бы Ольга Федоровна пивка в студийном буфете. А в том напряжении, в каком она жила, при тех последних жизненных ресурсах, которые она тратила, даже такой пустяк выводил ее из уравновешенного состояния. У нее еще хватало сил видеть себя со стороны и все понимать, поэтому дружескую просьбу воздержаться от выступления приняла с ироническим смирением. Но когда во вступительной арии главный редактор сообщил о том, что в кинематограф пришел новый герой, не удержалась и четко бросила: «Жаль, что пришел-то на ходулях». Надо было понимать, что и реплика Мидевникова в начале своего выступления о том, что по прочтении сценария его обуяло желание пойти и напиться, была вполне рыцарским знаком солидарности с «нетрезвым» суждением о предъявленном шедевре.
Не было в этом нашем собрании ни диссидентов, ни ниспровергателей, к самой власти как таковой все относились с полнейшей лояльностью, но к тем, кто себя с этой властью пытался отождествлять, или к тем, кто у властей предержащих заискивал, к тем своего отношения не скрывали.
Большим мастером «человека растянуть» на худсовете «не как-нибудь, но в строгих правилах искусства» был давний друг Шостаковича, профессор консерватории Бликман. За его тонко рассчитанным простодушием всегда скрывался судья строгий, непримиримый враг пошлости, глупости и невежества.
Этот добрейший в сущности человек и речи свои начинал, как правило, с комплимента.
«Сценарий представляет несомненный интерес».
«Талантливый автор сумел собрать воедино и как бы канонизировать множество общих мест из нашего современного кинематографа».
«Девушки с веснушками! Эти не подведут, эти прошли испытание во множестве сценариев и фильмов. И вот новая встреча. И еще одна встреча. Сейчас пошла мода разговаривать афоризмами, всем хочется быть Паскалями, всем хочется быть Ларошфуко, и никто не слышит клич Флобера: «Давите афоризмы, как вшей!» Почему люди на стройке соревнуются в афористической речи? Объяснить это можно лишь авторской щедростью… В каждом производственном сценарии есть героический эпизод. Вот и здесь комсомолец с тросом лезет в трубу, и все вокруг переживают. Все переживают, а я уже пережил, года два назад. В фильме Одесской киностудии, как сейчас помню, дивный актер, Николай Крючков, сбросил спецовку и полез в трубу. Так рождается мода. Эпизод в сценарии для автора очень важный, но им уже воспользовались другие кинематографисты и, увы, не один раз. Автор не боится преувеличения ни в жесте, ни в слове, ни в позе, и все-таки, когда Кукуев в экстатическом порыве целует Дусе перепачканные ботинки… – Кто-то поправил: Тапочки. – Прошу прощения за неточность. Да, да, тапочки, одолженные у подруги… Мы понимаем и нам об этом говорится и вслух и другими способами: Кукуев очень любит свою жену Дусю. У нас нет оснований этому факту не верить, но лобызание нечистых тапочек вызывает лишь чувство избыточности и неловкости. Дуся, судя по всему, милый, самоотверженный человек, может быть и достаточно того, что ее неистово любит Кукуев. И оттого, что автор награждает монтажницу Дусю и ученостью, и знанием французского языка в совершенстве, и международным признанием, возникает ощущение перебора, почти насилия. Я уступаю ее Кукуеву, я все равно не смогу полюбить ее больше, чем Кукуев. При этом и ученость ее, и французский язык, и международное признание – все это существует в словах, в пересказах, как справка. И такого справочного материала в сценарии очень много. Авторы вложили гигантский труд в сценарий и явно избыточный. Сто девятнадцать страниц, это две серии, а снимать надо одну. Уверен, что сокращения пойдут только на пользу».