Другое небо

Алейник Александр

IV

…до сердцевины костисостоять из кого-то другогоглазом косить на себя не узнавая себявот мы какой головоломкой для Богастали перепутавшись снамии явью и пальцами исерединамителголовами в бездонные стороны ночив карие-серые-синие очивсех кто до нас занимался вот этимдивнымв котором я потерял твойты мойколошматящий сердцем предел

V

Бьются пойманной рыбой, но сеть всё не рвётся, не рвётся,тянется только густая её ячея,рот достаёт, как звезду на ведре, из колодцагорла, какое-то сиплое «я-а-а»,лучше рычать… и по клейкому телу,вытянуть этот рык, этот вой…Боже ты мой… глядят в пустоту обалделовеки слепые, ресницы по краю,

под вздрагивающей слепой скорлупой.

VI

…здесь мы не умерли и нас не настигланаша слепая судьба, но вроде тиглядля алхимических опытов по чернокнижьюнашего времени, — дни переплавят и выжгутплоть, что болела, любила, хотелато табаку, то вина-винограда, то тела, —и то ей больно, то жарко, то колко, то нежно…вид наш посмертный скелетом и черепом брезжитчерез неё, через червям в обработку,то что ласкала она, что целовала в охотку.Выплави что-нибудь вечное, что не растает,из того, что потом лопухом зарастает,а как живёт — всё то рыщет любовного лона,на побережьях бетонных под нервным прибоем неона.

VII

Вот где бессмертье мгновенное наше —миг пробиваемый вглубь — в позвоночник времён,тьма обернулась — голою — шасть из рубашек —в искрах бенгальских на икрах под резким ребром.Резвые мы и нарезаны зверски ломтями,жри нас бессмертье, за груди кусай, за мослы,мы растолкаем друг дружку, подвздошьем, локтями,мы не в такие ещё заплетёмся узлы.Вещая буква ночей, осьмилапый ероглиф сопящий,кто прочитает замятое, потное это письмо,а запечатает, — бросит в голубенький ящик,чудная вещь… оно адрес поставит само…

VIII

Тот кто нас надышал на стекло мировое,на туманный налёт, а потом прочертилнаше ранимое тело живое,далеко отошёл, да и нас погулять отпустил.Всюду чудится глаз Его, мнится слух Его напряжённый,даже когда неподвижно лежим, вроде спутанных змей, —жжётся Он… что ж, зализывай край обожжённый,как дитя неразумное, от костра отойти не сумев.И чем дольше живём, тем становится зрение чётче,будто вышел из пламени через редеющий дым,проясняются улицы, ночи, шумящие светлые рощи,может быть, наконец, мы лицо Его в них разглядим.

романс

Ты ли мне снилась, другая ли,тоже как ты сероглазая,губы и лоб белый таяли,плечи как шарфики газовыеветру в забаву прозрачнуювверх улетали, бессильные…вот вы уж в небе растраченыптицами, воздухом, зимами.Также и я в эфемерноенечто из глаз ваших вылился,в столь безобразно неверное,что не удержат усилияпамяти вашей недевичьей, —был — исчезаю и падаю,вкось отлетаю от плечиковваших — клочечками, падалью.Сон на такие материинеочевидные тратится,вроде воздушного терема,где всё давно пораскрадено,только остался мучительно —синий, с ресницами чёрными,взгляд, в нём читаешь «…ищи тебяв несуществующем городе…»

* * *

Деревья стволами запомнили ветер,куда наклонял их.Я тоже запомнил при пасмурном свете,в красках линялыххолодного утра под тающим снегом,как будто в России,где жизнь перемешана с сереньким небом,что мы износили.Не трогает это пространство чужое,слова на английском.Тем более Чехова кислый крыжовник,и прочие сфинксы.Такая свобода теперь, хоть залейсясвободой по брови.Сменилось на новое в клетках железо,в шариках крови.Другой человек, да и небо другое,к нему притерпеться:смотреть как встаёт над Гудзоном дугоюничейное сердце…

верлибр

Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.Война кончилась. По улицам городаходят оборванные солдаты.Что это за армия была — не припомню.За что воевали неизвестно.Очевидно одно: всё кончилось всеобщим поражением.Кому повезло — слоняются в поисках спиртного и сигарет,гоняются за девками,ходят на рынокменять патроны на масло и рыбу.Кому не повезло — стали калеками,но их нигде не видно,то ли они сами слиняли,то ли их куда-то свезли, с глаз подальше,в приют?По

радио постоянно поют дурацкие песенкиили шутят комедийные актёры.Маршей не слышно.Последние известия совершенно никакие,как погода.Комнаты тут маленькие,на двоих, большинство — пустует.В каждом номере — неработающий холодильник,5-6 железных кроватей.Стёкла во всех окнах выбиты,но мы совершенно не мёрзнем.Из гостиницы почему-то не выпускают.На входе вооружённый часовойи три скучных офицера с пистолетами.Когда их спрашивают,— Сколько ещё тут продержат? —Отвечают:— До приказа, —или, —— Расходитесь по своим комнатам, —или (ещё интереснее):— До среды…И когда не проснёшься — за окном розовый закати неизвестный день недели.

на смерть музыканта

Памяти С. К.

Восславим умершего музыканта,откроем крышку фортепьяно, —— Ну, здравствуй, как ты там скучаешь…Тут без тебя горят гирлянды,у Дед Морозов рожипьяных……не ты ли веточку качаешьеловую, с хрустальным шаром,тем самым обнаружив смутносвоё присутстствие на свете,не этом — том, что в общем тожеимеет отношенье к чарам,как музыка… а это чудно,и потрясает нас до дрожи.Что, каково там в молоточкахс подушечками? всюду струны,колки и прочие шпынёчки,почти как город —та же точностьрасчёта, как в архитектурныхансамблях или нотных точках.Не странно ли: из Петербургапереселиться в мглу рояляи в лакированном ковчеге,найти пристанище?Разлукажмёт в обе ноги на педали,через —— ни звука…

vox humanus

(фуга)

Д. Б.

I

Стихосложенья тихая забавамне затмевала адский шум котлови ламентации по телефону.Я как бутыль незрелого винанакапливал свой градус по подвалам,а в пыльном воздухе цвела отрава,и беззаконных радостей моихтянулась равномерно череда.Я день за днём мечтал о разрушеньивсего, что видел помрачённым зреньем,и думал: сам я непременно уцелею,как ценность некая, вне пререканий,ведь как меня мой бережёт Господь………………………………………..мне голову всего три раза стригли«под ноль» машинкой,посадить могли, не посадили,ни рук я не ломал, ни ног,почти что угадал, когда родиться,что если б раньше? лет на двадцать-тридцать?ищи-свищи меня теперь.На что, скажите, жаловаться мне,когда по жилам кровь течёт пророков,Вот рифмы, как прелестные девчонки,у топчанов толпятся колченогих,и дома у меня их толчея —как подманю одну — бежит другая с нею,а я смеюсь, целуя их в глаза…

II

Уж как я помнится в Москву стремился.Вот я — москвич! Я человек иной породы!Высшей… Всё мне легко. Легко как говорю,ступаю по столичным тротуарам,торю свой путь высокий по брусчатке,«на Красной площади всего круглей земля»,и я по ней в бессмертье закругляюсь!Мечта же о Москве пришла давно:мой добрый дядя Изя привозил«соломку» из Москвы — печенье:колчан картонный, золотые стрелы, —да нет, скорей лучины золотые,что вечер освещали мнеблаженством тающим, хрустящим, сладковатым.И я, наверное, уж года в три,любил Москву, готов был переехать,и там питаться исключительно «соломкой»,а так же еюприкармливать собаки птичек разных, голубей включая…Вот я в Москве… никто и не поймётчто я нездешний, что я беззаконный;я вижу всё, другие что не видяти населённым воздухом дышу:в нём тени Мандельштама, Пастернака,я с ними небо общее делю…А вот и я! Глядите! Не узнали?Тем хуже вам… б-а-льшие ду-ра-ки…Я на Савёловском вокзалеоблюбовал широкий подоконники сплю на нём до первых мусорыг,и вижу сны, в которых покоряюМоскву, разбрасывая с белого коняв толпу орущую, пачугами, «соломку»…Теперь, с обратной сторонывращающейся в пустоте Земли,Москву прожив и жизнь ведя вторую,я вспоминаю бедненький уют,почти осуществившихся мечтаний.