Другое небо

Алейник Александр

парк отдыха

…вступив в владенья Персефоны,я детские услышал патефоныи старых шлягеров смешную дребедень:мне пел Карузо, выл Шаляпин,оркестр Цфасмана облапилмой слух… и ангел пролетел.Мне спели страстные румыны,хоры, цыгане и раввины,а также волжские басы.Рай — место ублаженья слуха,парк отдыха и пенья в ухо,тут не работают часы.А если тикает — цикада,и пушечка из Ленинградастреляет тихо, mon amure,там полдень, стало быть, отмечен,а нам то что! наш полдень вечен,как ария Деламермур.Мы здесь не нюхаем заводов,и воздух свеж без лесоводов,а неприятно лишь одностаринных патефонов пенье,не выключить их, — наслажденьеих пением нам вменено.Увы, увы… мне не вернутьсяи не проспаться, не проснуться,я,

кажется, кому-то снюсь,я только сновиденье чьё-то,и я свободен без отчётатебе, моя земная грусть.

* * *

Ветвей прозрачные обмолвкипокрыли маленькие листья —народец суетливо-ловкий,любитель шумно шевелиться,калякать, каплями пуляя,во всякого внизу раззяву,там, над голоушкой петляя,на радость пташек и козявок.Чего уж тут витиеватооб этом мне распространяться…земля — зерниста, тепловата,но страшно лечь и в ней остаться.Когда бы корни рассказали,когда б ручей поведал быль нам,наверно, так не тосковали бмы в пресном воздухе обильном.Живёшь, теряя перспективу,позабывая обречённовертлявых листиков мотивыбезмолвие землицы чёрной.

башня

Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.Мне действуют на нервы мотоциклыи, иногда, слова на языке, который я пока не понимаю.Но я уверен в том, что говорятздесь как везде: о пустяках пустое,и сами это знают. Посмотрикак суетно они спешатсказать друг другу что-то. Эта спешкане скорость выдаёт прозрений,а глупость их, что требует поддержкисамой себя в огласке голосов.Но может быть они спешат,своей печали заглушить сурдину —острожный голос в собственной душе,что никогда не выйдет на свободу.Здесь множество каменотёсов. Камнивсего в империи ценней,хотя их много, лишь песка здесь больше.Я наблюдаю тысячи машинвсё время их везущих к Башне.«Всё время» значит здесь «всё время»:сейчас и тыщи лет назад,меняются лишь средства перевозки.Здесь миллионы пристальных солдат,следящих за передвиженьем камня,за тем, чтобы его потокине оскудели, не остановились,чтоб двигались, как должно им, по плану,чтоб камни не разбились друг о другане запрудили каменных дорог.Повсюду вьётся каменная пыльи покрывает лица и предметыналётом серым, как бы ставя знак,знак общий равенства всему и всем пред камнем.Я понимаю, что мои слованеясно отражают наблюденья,я уточню: пред камнем как основойи матерьялом возведенья Башни,здесь все беспрекословно служат ейкак цели и как смыслу бытия,как оправданью каждого рожденья.Когда её построят, через Башнюна небо мы взберёмся и увидимего в алмазах, посредине — Бога,и он ответит нам за все мученья,по крайней мере, так я понялиз выражений лиц и взмахов рук,ему грозящих. Каменные стеллыизображают ясно: он смущён,напуган, жалок и противен.Я думаю, об этом говорятглашатаи, солдаты, стража,десятники и сотники, когдако ртам подносят рупора и повторяютодни и те же непонятные слова.Зачем его увидим? Что с ним будем делать?Ему не оправдаться перед намиза каждую загубленную жизнь,вмурованную в построенье Башни.Наверное его заставят строить Башню.Наш повелитель знает, как заставитького угодно делать что угодно.Есть способы, но страшно говоритьо них, или вообразить их примененье.В вечерних, утренних, дневных известьяхнам сообщают состоянье Башни:насколько выше поднялась онаи сколько именно мы уложили блоков,какой по счёту ярус возвелии кто сегодня ближе нас всех к небу.У дикторов здесь голоса из камня,за их плечами — каменный чертёж:врезающийся в небо конус.В таких делах победа — в прилежаньи…

апология

«Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими».

Сигитас Геда

I

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых.Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.Океан в паричках Вашингтона — рулон неразрезанных денег Америкибыл развёрнут в печатях зелёных к «Свободе», маячившей с берега.Я отрезал от чёрного хлеба России треугольный ломотьневесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.К жёсткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока,я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

II

Я узнаю зачем я пришёл к вам, зачем вы впустилив мятый шёлк одиночества голоса голые крылья,тёмный обморок речи с умыканием в круглом туннелесостояния мира до глубокого сердца качели.В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи,поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,запрокинув лицо сохранённого жизнью ребёнкаиз лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

III

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратнымтомов или окон, гребущих углом брат на брата,я

сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженьюкрест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.Я беззвестный солдат не имеющей карты державы,нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавыйот солёной крови карандашик пустяшный, железный,да девиз «се ля ви!», да мотивчик марьяжный, болезный.

IV

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие,семиглазые, шестирукие, осьмиликие,говорящие скопом в слоистый песок целлюлозныйтелом дырчато-белым, дево-драконом бесслёзным.Не ищите в них квёлого олова, в чёрно-лиловомневесёлом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался,и горой мертвецов накоплялись у паузих густые тела, в них ещё моя жизнь остывала,стебли чёрной тоски шевелила, в снопы составлялалбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших,а потом звёздным флагом, спеша, укрывала погибших.Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила,в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриилашорох жизни моей, чешуи языка полукружья,говор русских корней, обороны смертельной оружье.

V

посвящается М.

Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до концав чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав:— Мальчишки, что взять c них, везло им — не знали свинца! Вот и сбились с ноги.Птиц разве помнят названья? Днём и ночью бродили в тумане… Позовите тогостервеца! В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочкабабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, идрались неумело, не то что отцы! Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы,эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-берёзы,либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж? Bот лежат друг на друге, погибшиза други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки,и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас,рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца

* * *

А. Межирову

В провинциальных городах России,на переживших «ленинов» вокзалах,ещё стоят фанерные диваныс крутыми вензелями М.П.С.Трамваи, как аквариумы света,несут покорных жизни пассажиров,набоковскими поводя сачками,в которые влетают фонари.На привокзальных площадях деревьястоят поруганной толпой в воронах,а жизнь кипит: пельмени в ресторанахот ужаса зажмуривают веки.На улицах китайщиной торгуют,многажды книг, как встарь «Политиздата»,хихикая листают малолеткикартинки дивные про органы любви.Так и выходит из кулис свободаи гипсовые рушит изваянья,и топчет обесцененные деньги,и приобщает отроков страстям.В Перми, Саратове, Новосибирскештудируют язык языковеды,«шнурки в стакане»*, «ваучеры», «лизы»по алфавиту строят в словари,и если «в родине»** на той же ниветы продолжаешь поприще своё —переведи меня на речь эпохичудесно оголённых постаментов.

* родители дома;

** в нашей стране (сленг)

памяти дня

I

Уходящее солнце касается бережно мира,всё потрогав руками, сгустив на прощание зелень, —мальчик знает холмы, насекомых, шуршанье копирокили птиц над печатной машинкой, утопленной в землю.Крыши зебрами вышли из поля к воде однобокой.Бьются в воздухе белом короткие красные флагии колеблется небо, покрашенной в синее лодкой,подбирая бортами чернильную леску с бумаги.Начинается мир как событье, как звоны трамваевпод холмами с кремлём, как скрещённые приводы улиц,тарахтящих к реке — через реку — к мельчанью окраинтам они к ненадёжной полоске приткнулись.

II

Под столбы атмосферы к зубцам, округлённым закатом,поднимается слева Ока по гудкам к городкам, к перекатам,блюдцами окон, расквашенной в кашу малиной —длинная вода над лиловой глиной —вязкое тело, тянущееся неловко,на голени присела — далеко — божья коровкав чёрных крапинах, перерезанная, исчезаеттикающими к темноте заныканными часами.В городе будут случаться странные вещи:буквы стучать по вывескам, тополя обнаружат плечиженщин, опутают лица их неотвязным пухоми наклеют улыбки девочек на синие рты старухам.Всё переменится в сумерки: в воробьиной истерикебудут качаться парочки в шевелящемся скверике,будут плавать пьяницы на пробковом шевиотедрейфующих пиджаков; головами на эшафотебудут таращиться с плакатов отрубленные лица,галки застрянут в карканье, как больные в больницах,а нездоровые звёзды в их гнёздах — в шараханьи страшных веток,обводимых луной — её злым рентгеновским светом.Да, всё изменится, даже группа электрической кровиу бордовых трамваев, заходящихся в рёвена поворотах рельс, на внезапных изгибахпереулков, поднимающих золотых рыбокв покачивающихся аквариумах из янтарных стёкол.Никак не стащит перчатку сталинский сокол,озирающий мглу с высокого постамента,под которым утюжится пароходами лентаВолги, кажущейся тлеющим кое-где провалом,выползающая из его руки, и чернеющая разбомблённым вокзалом.