Беременная щупает живот,в котором мальчик маленький живёт.И думает внутри большого тела,под сердца стук, дыханья шум:«Зачем из рук Творца душа влетела в меня?мой девственный смущает ум».Как он прекрасно от всего укрылся!Его любовь питает и творит,и плавники переплавляет в крылья,и крыльев нет — на пальчиках летит.Откуда эти красные ладошки,которые он к рёбрышкам прижал?Весь этот мир простой, зачем так сложен?А он ещё другого не узнал.Его хранит пока для жизни сфера,столь нежная и любящая
так,как никого никто, и воздух серыйему неведом как печаль и страх.Он головастик в кожице жемчужной.Он волоски старательно растити морщит лобик думою натужной:как вылезет и всех развеселит!
* * *
Детишек карличий народец,и гвалт безумный воробьёвсоединяются в природе —и сердце бьётся о ребро.А небеса светлы недолго,смеркается и будет тьма.Вся жизнь, как ржавая иголкаторчит в подушечке ума.Вот вечер на тяжёлых лапахвдруг оскользается шипя,почуяв крови терпкий запахволной встающий от тебя.В кварталах фонари зажгутся,как жёлтые глаза зверей,и надо подозвать искусствои с ним стареть.
* * *
Вот раковины пение неслышное —поющая могила на песке,построенная ужасом моллюскаиз лестницы мученья винтовой.Как явно океан в ней дышит,когда её покоя на виске,мой слух карабкается башней узкой,где кто-то до меня стоял живой.Он сгинул навсегда, оставив эхо —мешок Эола свёрнутый в спираль,дыханья затаённого широкийнепрекращающийся шум.Убежища притягивают эго.Мне стала неприятна ширь и даль.Меня печалит полотно дороги.Я никуда отныне не спешу.Я сбрасываю панцырь, и кому-тоон кажется занятнейшей вещицей,неведомый читатель прижимаетк виску протяжные мои стихи.На жизнь свою поглядывая хмуро,пора бы с миром мне не сволочиться.Меж мной и небом ясная прямаяот грифельного клюва — до руки.
* * *
У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка.Их торопит весна, раньше айришей-листьев* они появились.Нетерпенье опасно подобного толкана ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.Им на волю пора, в арьеграде они засиделись.Ровно бабы какие… как труба прогремела команда.И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле.Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.Новобранцев весны надо мной эта потная битва,мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги,моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито —я умру как они, мне достанет на гибель отваги.
* «айриши» — ирландцы («Irish» — англ.), зелёный — национальный цвет ирландцев.
* * *
Толкач, какая-то малявка,весь ржавенький, да еле дышит,а всё же на воде виляети баржу тычет.С еврейскими глазами белкии профилем красавиц местечковыхклубки своих усилий мелких,но до безумия толковых.Давай же впишемся в природукак два больших и несуразныхот общей линии отхода,вполне периферийных, частных.
* * *
Вращать мороженое палочкой,стаканчик не порвав бумажный,отставив Фёдора Михалычас зачином фразы на «Однажды…»и слышать вызреванье листиков,цветков увядших осыпанье…Что нам Алёши или Митеньки,что
Грушеньки нам упованья!В Апреле дни приходят новые,как первые от Сотворенья,вот — небо с солнечной основою,а вот — травы столпотворенье.Внизу — цветное и зелёное,вверху — то белое, то — синее,и пахнет Библией солёнаяморского горизонта линия.
* * *
Андрею Грицману
Сон мне снится, что воду на голову льют,не давая просохнуть,и какой-то умучанный люднабегает из комнат.Я сижу под осклизлой стеной,а палач мой курчавыйизгиляется всласть надо мной, —Боже, правый…Моё тело стреножено так,что нельзя шевельнуться.На лице моём ужас и страх,даже губы трясутся.И никто из стоящих людейпалача не оттащит,хоть и знают, что я не злодей,только бельмы таращат.А пока я сижу у стены,пусть они отдыхают.Разве в чём-то они тут грешны?Их самих обижают.Как им всем повезло, повезло!Подфартило, вестимо.Хорошо потешается зло,их помимо.И во всём есть какой-то такойнеизбежный оттенок.И палач мой спокоен лихой —правит дело степенно
этюд
У стены постоят. Отойдут(разноцветные куртки).Об асфальт разотруткаблуками окурки.Двое вынут ножи,третий — ствол воронёный.В дом войдут. — Не бежи… —Говорит как спросонок.Палец вдавит звонок.Там прошаркает чья-то походка.— Че те надо, сынок?В дверь просунутся ходко.Через двадцать минут,у берёз в переулке,об траву оботрутчуть дрожащие руки.— Ты не ссал? — Не, не ссал.— Гонишь? — Ну… вы, бля, с-суки…— Ну, пошли!.. — зашагал.Обок двое и — сумки.
* * *
Январский ветер, вырвавшись из мешка,играет снежинками мятного порошка,из картонной, под зеркалом, баночки.Тёплая щётка колет рот,гладким становится красный свод —мантия раковины-умираночки.Жизнь по утру начиная взахлёб,щуря глаза и наморщив лоб,слышать как плещет в Неве подо льдом наяда,а ещё — скрипучий, маятников мотив,довоенного выпуска, в старика превратив,наигрывает внутри, налево от Ленинграда.Человек, просыпаясь, свершает прыжокот прожитой жизни (всю её сжёгчерновиком измучавшим).Феникс на перьях прахав Воскресенье, в мраморный, в дымный деньвозвращается, смертным оставив тень,и чернильную кровь посылает к перстам бумага.
* * *
Мелом обводят того, кто убит.Стихами — тело любви.В мешок её. Молнией скрыть лицо,пальцами веки прижав.Чистый лоб. Холодный висок.Как лимонад свежа.Два санитара на небо несутлёгкий груз неживой.Там она превратится в мазуттуч и — в ничего.Радужных змеек жирный отливвыжег закат, рассвет.Видишь её? слышышь ли?К сожалению, нет.Перелистыванье страниц —как по волос ручьюладонью вести, коснуться ресниц,увидеть её, ничью.