Другое небо

Алейник Александр

III

Лет до пятнадцати жил я, не видя мёртвых,ну разве что в кино артист умрёти гад подохнет. Это же не смерть,а так… прилюдное притворство,что не сравнишь с искусством умиранья.Я тоже в смерть играл: я замирал,простершись неподвижно на диване,зажмурив веки не дышал,то есть дышал, но так, чтоб незаметно,чтоб грудь не поднималась и животне округлялся в неизбежном вздохе.Как только к смерти так я примерялся,как мне хотелось сразу же гулять,шататься с девушками, пить, курить, купаться,писать стишки и проч., и проч., и проч…Ведь «замереть» не значит «умереть»,и «умирая» понарошку,я ощущал, что я живой вдвойне,что темнота (глаза закрыты),дыханье потаённое и не—— подвижная, значительная поза,не прекращают «буйство вожделений»и мыслей подростковых круговерть.Однажды вечером, в цветение сирени,я заявляюсь с улицы домой,наобжимавшись

с Люськой.Дверь закрыта. А деда моего хватил инсульт.Он и не говорил уже с неделю,а так, смотрел на нас и шевелилрукой полуотнявшейся.Влетаю на второй этаж. Звоню.Стучу. Не отпирают… «плохо дело», —соображаю я, — и — мигомпереношусь на дедову квартиру.— Уж полчаса прошло, — мне говорят,как умер дед…Лежит торжественный. Помолодел ужасно.Соединенье неподвижных чертлица янтарного спокойнои чуть презрительно. Как будто он узнал,что все пред ним постыдно виноватыи всех простил, но не забыл вину,не удостоил вежливым притворством…Мне было стыдно… Я его любил,и он меня. Мы были с ним похожи,а я его оставил умиратьи не простился с ним, как должно.Позор мне, дураку! Позор!В ночь перед погребением мой дедлежал в гробу, поставленном на стулья,и свечи язычками жёлтых кошеклизали руки неотступной смерти.Тень горбоносая его лицато замирала на стене спокойно,то мучалась, пытаясь отлететь.По просьбе мамы я не спал.Над ним всю ночь читал еврей наёмный,на эти случаи, молитву «кадиш»Сам маленький, как луговаялягушка.Представьте: он боялся мёртвых!Он в ужасе на деда поднималглаза огромные. Он красным носом хлюпал.Он иногда, дрожащею рукой,меня касался.Он подрабатывал червонцы дочерямночами, храбро отпевая,ушедших в мир иной.С ним кто-нибудь сидеть был должен,поскольку разделённый страхне страх уже, но тягостная норма.Вот он дрожит, бубнит и полуплачет,и вдруг летит в сортир, на две минуты,и вновь бубнит, и, вот, опять в — сортир!Его трепал понос и страх терзал,но он не прекращал молитвыи бормотал, и бормотал с надрывомна странном слове «Элогим»……а за окном заметно голубелонас обступающее небои дед мой, мёртвый, обживал его.

IV

Вот умер я, никто и не заметил,что умер я, как я не замечал,что умер он, она, другие люди.Все заботы нашиобращены на нас самих,на тех,кто мы и есть.Попробуй отними, её, его,до остальных нам деланет.И нет пределароднее нам, чем любящее тело,а смерть — достойная запоминанья весть,и грустный повод,коснись её, как оголённый провод,она…отбрось её, забудь, не лезь.Ну, нет меня! мир не переменился,ну что такого, ничегоособенного, просто провалилсятуда один, ещё на одногоеё строи прибавились. А сверху,на полтора аршина в высоту,гремит подобно фейерверкучужая жизнь, сверкает на лету.Куст беленький качается и детине вылезают из воды,и нет как будто бы на светебезмолвия и пустоты.Нет места для меня, а вам, кто не был,достанет воздуха, свободы и тепла.Благослови вас это небои то, которому Земля мала.

* * *

Одинокие мы, одинокиеголовы над тротуарами…Девушки проходят голоногие,девушки, томящиеся парами.В воздухе сиреневом угаснувшемветви зеленеющие плавают.Набухают губы кровью красною —розовые голуби двуглавые.Над мостом, над бедными предместьями,медленно Медведица затеплится,медными лучами в перекрестиисмерти отодвинутой и сердца.В этом дне такое было небо,топкое, на площадях уснувшее,что разгуливать опасно было мне, Богобок шёл. И к шёпоту прислушивался.

башня «Дания»

«… на свете много есть такого, что недоступно»…

У. Шекспир. «Гамлет»

Я в башню, под названьем «Дания»,вхожу из среднерусской местности,в которой изнываю от познаниясвоей непоправимой бесполезности.Я вижу переполненные комнаты,где спят вповалку, пьют и развлекаются.Там девушка под одеялом скомканным,луна в окно… и мы в ней кувыркаемся.Я будто бы учусь в кирпичном домикескучнейшей, гнилозубой филологии.На самом деле, все-то мои помыслыобращены на радости недолгие.Я чувствую, что милая прелестницако мне охладевает, чаще хмурится.Однажды мы спускаемся по лестнице,ступенька за ступенькой, к серой улице.Сугробов осязаемое таянье.Сосулек

убивающихся песенка.Красавица моя, простая моя,частит, щебечет что-то резвенькое…Она — налево, я — на лекции,но заворачиваю в запах кофе.Накрапывает дождик. Он, как флексия,на отглагольной дали, ртутной кровью.Мне надо уезжать. Пора расстаться мнес ученьем удручённым и с подружкою.Я представляю утренние станции,чай в подстаканнике и небо русское.Плетни. Заборы. Белые уборные.И — с поворота рельс — дорога дальняя —и даль сама — зашмыганная — сорная,с кирпичной башней, под названьем «Дания».

* * *

Людмиле Шаковой

В хороших садах вселенные полных лунмерцают сквозь нервное мессиво колеблемых ветром листьев,ветер безумен, вспыльчив, нетерпелив и юн,и напор печали неистов.Потому что как всё, как все, вечер должен пройти,уехать на поворачивающейся игольчатой карусели.Разве дано забыть, что у всех впереди,неминуемом «впереди», когда мир обернётся постелью,вместе с погодами, пагодами, городами, людьми,походами на Восток, дорогами и горами.Чёрные небеса истоптаны лошадьми,осёдланными для нас, заботливо, и не нами.О, жестяная музычка, шарманочный перезвон…Лампочки так раскрашены, невозможно не рассмеяться,наблюдая, как улетают пол, человек, газон,ошарашенные деревья далеко внизу суетятся.Хорошо бы, отпутешествовав, разыскать такой уголок:в растворённом окне — островитянки, неводы, чайки,а в камине позванивает уголёки слышно шараханье волн в ста шагах от кресла-качалки.

* * *

Здравствуй, смотритель цветов: жёлтого, бурого, чёрного,ветра сырого, веток, распяленных на фасадах,полумусульманское небо помешано на маленьких чётках —чётких окошечках…мутный мёд, мутный мёд для несытого взгляда!Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметнона мелькание тополей, моську,морщины остолбеневшей старухи,всё застыло на родине, на неизменных бедныхулицах, поднимающих кирпичные рукик страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде,потому что у нежности целого неба в июньской ночинет им ответа, нечего дать им,и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку.

неисчерпаемые люди

Когда сограждан хмурые чертыразглядываю в утреннем сабвее,глухое одиночество Нью-Йорка,двуногое, с конвейера платформ,читаю в произвольном беспорядкерассыпанного механизма счастья.Как будто схему сборки потерялии стала каждая деталь энигмой,так как же приложить одну к другой?Состав любого жителя Землии анатомия его терпеньявполне понятны, в общем повторимы,но поразительна безмерная свободанеповторимых вариантов человека:так много их и так разнообразныи внешний вид его и сочетанья качеств,что я невольно думаю о томСознаньи, чья фантазия способнатворить неисчерпаемых людей.Не это ли простое наблюденьедоказывает, что причина мираесть вольное паренье Духа,чья цель таинственна, а время непомерно…

* * *

Больше всего я на свете любилс моста смотреть в текущую реку,чтобы буксирчик зачуханный плыли облака налетали с разбегуна горизонт, чтобы ветер рябилбедную воду, будто монетырук миллионы швыряют в неё,чтобы вернуться сюда, так приметынас уверяют. И боги моёей подношенье приносят из Леты.Разве подкупишь? Забывчивей нетвещи на свете, и разве оставишьвзгляда и губ, или пения следв ней, не имеющей памяти, клавиш,чистых страниц, разрушенья примет.О, амнезия воды

* * *

Как на Сретенском бульваре в марте стаяли снега,там кофейня есть в подвале, чуть побольше пирога,а в окошке ноги ходят, обувь мокрая толпы,воробьиные угодья, голубей крутые лбы.Я крошил песочный коржик, мрачно пялился на свет,что же это меня гложет? будто жизнь сошла на нет,будто я глядел отсюда, видел столик и окно,общепитскую посуду, что раскокали давно.Помню я подъём прекрасный, там, бульвар, как водопад,рвётся к площади неясной в бездну с крышами подряд,марево Москвы клубится, выпирает из ветвей,дышит паром и боится, как в корзинке Моисей.

поезд «а»

I

Я на молнию в стекле не променяюстаренький, потёртый бензовозс жестяными белыми губами,хоть сбежалась бездна вас.Я поеду по подземному маршруту номер восемь,я увижу новую странунепреклонным взглядом-гвоздодёромлуч зелёный фиолетовый втяну…я усну под электрическую осень.……………………………………Я еду, как поезд сабвея «А»,без остановок, мимо клёпаных-клёпаных столбов.Во-о-н прозрачная моя головауставилась на меня из других голов.……………………………………Любовь на сгибах стёрлась,как старое письмо,любовь ушла из горла,как вермут, се-ля-ви!Теперь смотри за нею в обатуда, где нет любви.