Друзья, которые всегда со мной
Шрифт:
Пока Бэри взбиралась по косогору, продолжая скользить и проваливаться, они успели выпустить по ней с полдесятка мин. Мины лопались поблизости, осколки свистящим роем проносились над собакой, к счастью, ни один не задел. А тут и лесок, она скрылась из поля зрения. Минометы замолчали. Но ненадолго.
Ельник скоро кончился. Дальше было открытое пространство, ни кочки, ни кустика. И вот тут началось.
Разрыв. Она вправо.
Разрыв. Она влево.
Еще разрыв… Она легла.
Но сколько можно лежать неподвижно? Надо бежать. И она побежала. А по ней стреляли. Минами крупного калибра.
Состязание между собакой и артиллеристами!
Но сколько оно могло продолжаться? И сколько
Собака устала, от нее валил пар. Она же не железная!
После купания мороз сразу схватил мокрую шерсть, она зазвенела вся; Бэри сперва была как ледяная. Она разогрелась от быстрого непрекращающегося бега; однако скорость его была сейчас меньшей — сказалось перенапряжение сил.
А там, за этой завесой разрывов, ее ждали. Тяжелый танк с перебитыми гусеницами третьи сутки отбивался от врагов; и неподвижный он был страшен им. Третьи сутки танкисты, ожидая помощи, не давались противнику. Рация не работала, ход потерян, скоро кончатся боеприпасы. Что делать дальше? Для связи посылали человека — убит. Послать еще одного? Ответ дало темное быстро перемещающееся пятнышко, появившееся на снежной целине.
За Бэри в бинокль следили друзья. Давай, давай, милушка! Еще немного… Бьют-то как, понимают, что не зря бежит собака, не пустая. Как назло, ни одного кустика, за которым можно было б укрыться. Голо, как стол! Упала. Неужто убили? Нет, побежала снова. Она неслась своим характерным овчарочьим стелящимся аллюром, словно надеясь обогнать то, что летело вдогонку с визгом и воем, угрожая смертью… Давай, родная, давай!
— Она ведь мокрая, заледенела, поди…
— Застудится…
— Согреем, у мотора или под полушубками…
Но греть не пришлось.
Новый разрыв взметнул новый фонтан земли и снега, осыпал ее всю, — словно дождь, сухой земляной и больно бьющий по спине дождь! — но она не услышала: ее ранило. Оторвало челюсть. Из пасти хлынула кровь, она лилась на снег, алая дорожка оставалась позади. Собака продолжала бежать. Она уже почти ничего не слышала, не сознавала, не чувствовала боли. Оставался лишь один импульс: надо бежать, надо бежать. Во что бы то ни стало.
Пробежала еще километр. И тут ей перебило ногу, Бэри упала, словно споткнулась, затем поползла. Нет, она все еще не сдавалась. И не сдалась! Она доставила донесение. Когда она добралась до цели, ее уже невозможно было узнать. Силы кончились. И крови уже почти не осталось. Она повалилась на бок, медленно стекленели глаза, недавно полные жизни. В последний раз она хотела лизнуть руку склонившегося к ней человека и не смогла; в последний раз чуть дернулись лапы, быстрые лапы, пробежавшие многие километры; казалось, она порывалась бежать еще. И — конец.
В глубоком молчании стояли над ее телом бойцы.
Ведь она принесла им важное донесение. Может быть, это донесение помогло сохранить жизнь некоторым из них. На войне часто: промедление, запоздалый приказ — смерть. Бэри выполнила свой долг. Их она спасла, сама — погибла. Жизнь за жизнь.
Ее похоронили тут же. Нагребли небольшой холмик земли. Переглянулись, вскинули винтовки и дали залп в воздух.
Жаль Бэри? Жаль…
— Неужели нельзя было ее спасти? — скажет огорченно юный читатель. Конечно, было бы лучше, если бы Бэри осталась жива. Может быть, и впрямь оставить ее жить? Писатель все может, стоит только захотеть. Не так ли?
Вероятно, было бы хорошо, если бы вообще герои не умирали. Но так не бывает. И в жизни живая, реально существовавшая Бэри — погибла. Я не хотел отступать от истины.
Помянем же ее добрым словом. Она сделала все, что
Снукки сходит со сцены
Не буду описывать последнюю предвоенную выставку: в конце концов, все выставки похожи одна на другую. Напомню лишь, что выставка всегда выливалась в радостное событие, которого ждали с нетерпением, заранее пытаясь предрешить: а что она принесет мне, моей собаке? Успех или неудачу? Выставка — проверка работы собаковода.
Мы готовим своих животных, если говорить о служебном собаководстве, для службы человеку, для службы подчас тяжелой, крайне трудной, иногда противоестественно трудной, для которой нужны крепкое сердце и сильные вместительные легкие, упругие мускулы и сообразительность, выносливость, сила, ум. Все это воспитывается. Всегда ли мы, любители животных, помним об этом? Бесспорно, беря собаку, мы думаем лишь о себе, о собственном удовольствии (а собака, если любишь ее, — всегда удовольствие), и тем не менее ведь в каждом отдельном экземпляре, независимо от того, какие цели ты преследуешь, просто ли увлекаешься собаками или хочешь способствовать развитию собаководства, как бы воссоздаешь породу заново, участвуя в созидательном процессе. Вырастил плохо — наказал не только себя, пострадало все дело в целом, а потом это скажется где-нибудь самым неожиданным образом. На выставке проверяется физическое развитие собаки, ее красота, экстерьер, говоря специальным языком; но вскоре уже был введен порядок — необученная собака не может рассчитывать на получение приза. Ведь обучение — это не только практическая полезность, но и постоянное совершенствование нервной системы, восприимчивости, понятливости, а следовательно, и способности выполнить приказ…
Иногда спрашивают: а если не учить, будет ли хорошая собака? Будет она служить мне? Будет. Так много человек дал собаке за те тысячи лет, что она живет около него, столько вложил своего — ума, чуткости, способности непрерывно находиться в контакте с внешней средой (кстати, хозяин — тоже «среда» для собаки), что она, собака, уже не может быть другой и от рождения тянется к нему, своему повелителю и учителю, хочет быть около него, служить ему. «Предан, как собака». Такую поговорку про собаку сложил народ.
Однако и изъян тоже будет. Необученная собака обладает целым рядом недостатков, а в городских условиях может даже стать обузой. И будет урон породе, ибо прервется ее совершенствование.
Тогда мы еще не знали, что эта выставка окажется последней перед грозными событиями.
Выставка проходила в Михайловском манеже, одном из самых больших манежей в мире. Ленинградцы организовали все образцово, и, когда я сейчас возвращаюсь мыслью в прошлое, я не могу припомнить ни одного недочета. В Москве, помню, я провел ночь с собаками на стадионе автозавода (ныне завод имени Лихачева), Сергей Александрович назначил меня дежурным, эта ночь стала незабываемой: закрываю глаза и вижу ночную столицу, слышу ее отдаленный шум, бреханье собак, негромкое бряцание цепей, на которые они были привязаны; пустое футбольное поле, ринги и пустые трибуны, днем ломившиеся от публики, — как все это неповторимо! В Тбилиси я жил со Снукки на квартире — незнакомый любитель-грузин любезно предоставил мне комнату на все время выставки; в Нижнем Тагиле, куда мы с Джери прибыли грязными до ушей, тоже потеснился один из любителей; я спал на диване, Джери избрал место под диваном — поближе ко мне, ночью вдруг со стуком костей вылез оттуда… хозяин квартиры услышал; вскочил: «Что упало?» А это так застучали Джеркины длинные лапы. В Ленинграде всех участников разместили по общежитиям и гостиницам, а в манеже круглосуточно находились ответственные дежурные.