Дубль два. Книга вторая
Шрифт:
История, неторопливо рассказываемая Степаном Устюжанином, сидевшим в удобном кресле за обеденным столом посреди лазурного озера, скрытого во глубине небывалой горы, окружённой болотами и лесами, звучала соответствующе — абсолютно нереальной и вызывающе невозможной. После посещения римских терм и вкушения невиданных яств от таинственного подземного шеф-повара — самое то. Из давно зашкаливших значений «этого никак не может быть!» не выбивалась. Значит, как и всегда в случае со стариками-разбойниками, а хозяин совершенно точно был из них, сомнений в правдивости не вызывала.
Погоревав, получив
В один из следующих своих визитов епископ посетил с ревизией монастырскую кухню, где и озадачил впервые братию вопросом о любимом напитке преподобного. Но те, как один, уверяли, что отче помимо ключевой воды в рот ничего не брал, требуя от послушников того же самого. Пожевав губами в бороде, Стефан поехал дальше в столицу. Где и был отравлен, что в житии и прочих хрониках тех лет отметили как «занемог». Найти свободные мощи в Москве уже тогда было несложно, тем более человеку с опытом. Тем более — с таким. И жизненный путь епископа завершился под северной стеной собора. А Стёпка Устюжанин натянул поплотнее шапчонку и отправился на Север, где, как прослышал, таилось в дебрях и болотах мерзкое идолище-Древо, смущавшее веками паству тех краёв.
Пока основной рассказчик переводил дух, а заодно освежал в кубках рубиновый напиток, «включился» Сергий. Рассказав краткую предысторию, что снова отличалась от канонической версии. Которой, впрочем, из нас всё равно никто не знал. Поэтому снова поверили деду на слово.
Стёпка родился, что было ясно из прозвища, в Устюге. Мать его была дочерью кузнеца, а по совместительству — тамошнего Мастера, Ивана Секирина. Предком которого был Олаф Секира, человек, истории которого позавидовал бы, наверное, и Никола Болтун. Бело-алые паруса его драккаров сеяли панику на суше и на воде, от Зелёной земли до Восточных ледяных морей, пугая одинаково иннуитов, ислендигаров, самоедов, нганасан и ненцев. Среди Странников, Мастеров и Хранителей, как я понимал, вообще хватало людей «с историей».
Отец Стёпки, родом с Новгорода, звался Симеоном по прозвищу Храп. Там в то время таким словом называли не тех, кто умел громко спать сидя и стоя, а людей сильных, энергичных, эмоциональных. Ярких. И был Стёпкин батя Хранителем Ели Устюжской. Ну, и служителем Успенского собора — тогда одно другому не мешало. До тех самых пор, пока в один день не сгорели все трое: Симеон, Ель и собор. Чёрные были мастерами диверсий и тайных ликвидаций. Которые переставали быть тайными, когда заканчивались катастрофическими пожарами, превращавшими в пепел и золу километры зелёных лесов.
Мать Степана умерла от горя. Почернела и умерла. За неполный час. Сам он, со слов очевидцев, сошёл с ума, сделался дик и буен, бросаясь на людей в толпе. Отливали водой. Запирали в холодную. В общем, успокаивали бедного сироту, как могли. Долгие годы после этого провёл он в Григорьевском затворе, Ростовском монастыре, изучая все источники, до которых мог добраться. На торгу изводил
Имея мотивацию, время, источники и навыки, можно добиться многого. Степан, нарисовав на стене кельи примерную карту известных на ту пору земель и нанеся на неё сведения, полученные от торговых гостей и переселенцев, бродяг и нищих, иноков и княжьих людей, понял, что из-за Поясова Камня, как тогда звали Уральские горы, на родную землю наступал враг. И вышел ему навстречу. Но не наобум, а возглавив настоящую миссионерскую делегацию. В которой, как водится, были и воины, и лекари, и шпионы всех мастей. Делегация несла свет истиной веры дикарям-язычникам. Стёпка Устюжанин нёс кровавую жажду мести чёрным тварям. Так хорошо и ярко знакомую теперь мне. И донёс. И, как процитировал Сергий, «сокрушил, огнём пожёг, топором посёк, испепелил без остатку». По чистой и необъяснимой случайности вышло так, что все чёрные кураторы, что вышли с миссией из Москвы, до цели не добрались, сгинув при странных и непонятных обстоятельствах. Поэтому, когда в столицу донеслись вести о ревнителе веры в диких лесных землях, там сперва очень обрадовались. А потом неимоверно разгневались, узнав, что среди сожжённых и посечённых топорами были только и исключительно Древа, пережившие чёрные прививки.
Это было неожиданно и решительно не похоже на ту историю о прокудливой берёзе, что упомянул, обмолвившись при звонке, Алексеич, а потом прочитал в смартфоне я, пока Шарукан подгонял своих помощников, грузивших коробки в Нивейку во дворе его подвального ателье. Господи, как в позапрошлой жизни было, а не на той неделе… После той притчи про одержимого фанатика с топором наперевес, я представлял неизвестного тогда Степана Устюжанина вовсе не таким. Но это, конечно, был не первый и не единственный случай, когда я, да и не я один, узнавали ту или иную историю в том виде и тональности, в каких подавала её курирующая пресс-служба…
В Москве епископ бывал не единожды. Но приезжал каждый раз в тройном кольце соратников. Ну, то есть братьев и сестёр. И каждый приезд его предварялся небывалыми слухами и предсказаниями о грядущих чудесах подвижника. Поэтому великий князь да бояре встречали его ласково и со вниманием. А отраслевое начальство вслух и в грамотках хвалило и ставило в пример. Что не мешало подсылать по нескольку нанятых лиходеев каждый раз. И бессильно злиться, когда Степан выбирался из очередной западни.
Дальше рассказывать взялся сам герой, вернув историю в прежнее русло, про так понравившийся нам рубиновый напиток.
Сидя в один из очередных визитов на землю Радонежья, которая в очередной раз стала зваться по-другому, на берегу речушки с позабавившим нас названием «Кончура», Устюжанин, тоже звавшийся в ту пору иначе, вспоминал, как в предыдущее посещение едва не был бит крепкими монасями возле ручья, называемого тогда «Корбуха». Ходивший по лесам да долам путник с лиственничным посохом заинтересовал обитателей скита. Они никогда не были легковерными, и жизнь у многих из них была такой, что одинаково не располагала ни к оптимизму, ни к доверию. Эти, многие, и в монастырях-то подвизались исключительно ради того, чтобы не отправиться по этапу осваивать неизвестные земли и их недра. И чтобы по спинам батоги не гуляли. И чтоб ноздри не вырвали.