Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
невероятной быстротой, но два окна оказались с выбитыми стеклами. От испуга и
сильного волнения я 23 дня чувствовала себя совсем больной. Наученные горьким
опытом, мы никогда больше не открывали одновременно окон, выходящих на разные
стороны.
Однажды мы с Ниной, стоя у окна, наблюдали, как такая внезапно налетевшая буря
сорвала крышу с большого каменного здания новой постройки напротив нашего дома.
Как-то Нина разложила на своем солнечном балконе
села с книгой в комнате. Очень скоро ей принесли ее обезьянье пальто, снесенное с
седьмого этажа ветром и подобранное, к счастью, знакомыми людьми.
Белизна снега, чистота воздуха, тихая провинциальная жизнь города напомнили мне давно
забытую, родную Гатчину. Я всю жизнь испытывала физическое наслаждение
(«физическая радость» по терминологии Ивана Петровича Павлова) от беззаботного
движения на свежем воздухе, и для этого жизнь в Новосибирске предоставляла мне
широкие возможности. От Октябрьской площади, на которой высился наш великан-дом,
начинался бульвар, чуть ли не в километр в длину, из сибирских тополей и других
деревьев. Недалеко от нас в том же направлении был расположен очень симпатичный
сквер с хорошими тенистыми уголками, спасающими летом от знойного сибирского
солнца. Много километров прошагала я со своими думами по этому бульвару, свободная
от хозяйственных забот. Много летних часов просидела я с книгой в сквере. Теперь с
удовольствием вспоминаешь эту жизнь и думаешь, сколько правды в изречении: «Что
пройдет, то будет мило». С первого и до последнего дня жизни в Новосибирске меня и
всех моих близких и знакомых без исключения одолевало безумное беспокойство и тоска
по Ленинграду. Эту тоску можно приравнять только к постоянной мысли о дорогом,
любимом человеке, который опасно болен и находится недоступно далеко. Каждая новая
весточка, полученная кем-нибудь с родины, мгновенно передавалась из уст в уста и
облетала всех ленинградцев.
20 декабря 1941 г. мы получили грустную весть. Скончался почти внезапно, проболев
лишь несколько часов, мой дорогой друг Николай Арнольдович. Как я плакала и
тосковала, сразу осознав, какое сиротство принесла мне его смерть. Вспоминается, как
Николай Константинович, застав меня в слезах, сел около меня и стал утешать простыми, сочувственными словами, которые умеют находить только люди с добрым отзывчивым
сердцем. Да разве я и мои дочери одни в Ленинграде потеряли родного человека! Каждый
день приносил кому-нибудь из нас новые горести и страдания. Наша любовь к родному
городу носила явно гипертрофический характер. Многим из нас казалось, что, вернувшись
домой,
Е.П. Корчагина-Александровская не переставила по местному времени свои ручные
часики, они у нее всегда показывали ленинградское время. Она мне говорила, что, если бы
ей предложили прожить только год в Ленинграде или долгую жизнь в Новосибирске, она
выбрала бы первое.
В начале нашей новосибирской жизни меня очень взволновало событие, случившееся в
одной из квартир нашего этажа. Семья людей, нам незнакомых, состояла из мужа, жены и
ее матери-старушки. Говорят, очень хорошая была старушка, тихая, кроткая, безответная.
Как это часто бывает с тещами, она имела несчастье не нравится своему зятю и, как ни
старалась, не могла угодить ему. Он возненавидел ее и с утра до вечера пилил, что она
ничего не умеет делать и что от нее нет никакой пользы. Дочка, желая угодить мужу, не
защищала мать, а возможно и сама участвовала в травле. У старушки было единственное
сокровище – медный самовар. Она хотела его пожертвовать на войну. Не приняли,
«давайте лом, целые вещи не нужны». Когда издевательства зятя сделали жизнь старушки
совершенно невыносимой, она вместе со своим самоваром выбросилась с балкона
седьмого этажа. Был суд, зятя отправили на фронт, не знаю, какое наказание было
наложено на жестокую дочь. У меня эта трогательная старушка с самоваром долго не
выходила из головы.
79
В поезде я подружилась с Марией Константиновной и частенько заходила к Симоновым.
Однажды вечером мне открыл дверь сияющий Симонов радостно объявил, что сегодня у
него родился сын Николай.
Счастливый отец сейчас же притащил бутылку шампанского, и мы втроем распили ее за
здоровье новорожденного. Этот мальчик, красивый, в отца и сестру Катюшу, в раннем
детстве был настоящим вундеркиндом. В два года он показывал на географической карте, где идет война и где находятся какие страны. По виду своих детских книжек он называл их
авторов, в три года, насколько я помню, знал все буквы и читал. Мария Константиновна
приняла его в свое обширное сердце и, казалось, обожала его больше, чем двух старших
внучек. Приблизительно в это же время жена сына Рашевской родила дочку Наташу, и
Наталья Сергеевна оказалась чудесной бабушкой. Все свободное время она отдавала своей
прелестной внучке, которая, по общему мнению, была похожа на свою обаятельную
«маму-Наташу». Слово «бабушка» Наталья Сергеевна, также как я, не любила.