Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Николай Александрович, вас в центр, пожалуйста. Анастасия Николаевна, ближе к сёстрам, будьте любезны...
Когда Юровского удовлетворила расстановка, он кивнул чекистам, чтобы все, кто находился на лестнице вошли. Девушки с опаской смотрели на людей в форме – их волосы были острижены и все они походили на бледных, истощённых мальчиков. Ребёнок, сидевший на стуле, удивился красивому, блестящему на бескозырках чекистах знаках – пятиконечной звезде.
– Николай Александрович, – сказал Юровский холодным, как лёд, голосом. – Ваши родственники и друзья старались Вас спасти, но этого им не пришлось. Совет народных комиссаров вынес постановление о ликвидации. И мы принуждены Вас сами расстрелять.
– Так нас никуда не повезут?.. – сухим, напуганным голосом
Многие ещё были живы. Наследник всё ещё сидел на стуле. Он почему-то не падал и оставался ещё живым, несмотря на то, что струйки алой крови сочились из его тела. Впритруть начали стрелять ему в голову и грудь, наконец и он свалился со стула. В его остекленевших, больших глазах горела пентаграмма... Второй на настил стали класть Ольгу – одну из дочерей бывшего императора, но она оказалась живой.
– Прошу, не надо!!! – закричала она и закрыла лицо руками; из глаз брызнули слёзы.
Чекист по фамилии Ермаков усмехнулся и свистнул охраннику, стоящему в стороне.
– Докончи живых! – кинул он ему, но бледный, шокированный чекист отказался. Ермаков пожал плечами и выстрелил в Ольгу. Кроме того живыми оказалась Анастасия, которая упала на спину и притворилась убитой и девушка – Демидова, которая находилась в служанках при царской семье. Это был самый ужасный момент их смерти. Все они долго не умирали, кричали, стонали, передёргивались из-за бриллиантовых корсетов, что долго защищали их, словно броня. Замеченную младшую царскую дочь Ермаков убил выстрелом в грудь. А Демидова, закрывшаяся при расстреле подушкой, закричала:
– Слава Богу! Меня Бог спас! – в грудь фрельны вонзили раскалённый штык американской винтовки “Винчестер”. Штык вроде кинжала, но тупой и тело не пронзал, а девушка ухватилась обеими руками за штык и истошно закричала. Её добили прикладами ружей.
Кровь лилась рекой. Бардовая, липкая жидкость растеклась на весь пол, так, что запачкала сапоги чекистов. Когда уже никто не кричал, и в комнате поселилась тишина, люди в шинелях принялись за работу: в дальний угол они в кучу свалили тела Боткина, Демидовой и камердинера – нужно было избавиться от трупов прислуги и простолюдин, чтобы они никак им не помешали. С трупами членов Романовых они поступили иначе: Александру Фёдоровну, Ольгу, Татьяну и Марию они оставили лежать на тех местах, где они и были убиты, а бывшего императора, наследника и младшую дочь перетащили в центр комнаты. На венах мальчика был сделан надрез, видимо, для того, чтобы собрать чистой крови, то же самое проделали с царём и великой княжной. Кровь заструилась таким пульсирующим фонтаном, что залила стены, но убийцы направили струю так, чтобы она наполняла медный сосуд. Вскоре синие, обескровленные тела подались назад от отсутствия на их тела давления. Изуверы переглянулись – кому-то их них стало плохо: из рук выпал нож, тошнота сковала движения, а гримаса ужаса некоторых не сходила с лиц. Они молчали, страшась постигнуть той же участи.
Юровский педантично разлил тягучую жидкость по бокалам, которые принёс из царских покоев.
– Они им больше не понадобятся, – сказал он, передавая бокалы всем, кто находился в комнате. Как ни ужаснуться, увидев, как пениться от адовой жары густая кровь, оставляя на гранях чистейшего хрусталя свой чёрный след.
– Пейте! – раздался звонкий призыв, и, внимая лидеру, изуверы поспешили опустошить свои бокалы. Однако приказ был растягивать этот момент, который считался апофеозом сего действа. Солоноватый, словно дурной рассол, но с пикантным послевкусием походил на красное вино, только вкус был более благородным и тягучим. Осознание, что выпивают они чью-то плоть не вызывало отвращение, зная, чью вкушают кровь. Только запах был непереносимо отвратительным. Мёртвые
На стене подвала была оставлена надпись чёрным углём – фрагмент из стихотворения Генриха Гейне:
«Belsatzar ward in selbiger Nacht
Von seinen knechten ungeracht»
После совершения ритуала тела царской семьи и прислуги были погружены на грузовики и отвезены в урочище Ганиной Ямф. Юровский отдал приказ расчленить трупы и сжечь их в священном, синодском огне. То, как пылал тот костёр, увидели даже белые офицеры, стоявшие на границах. Пепел разлетался по всей окрестности, а дым стрелой взлетал в небо. Сожжённые в одном пламени великие наследные монахи и их прислуга в конце своего существования были поражены одной участью, единой смертью, обращены в единый чёрный прах. И горел тот огонь, покуда солнце нового дня не озарило землю, встречая кровавый рассвет.
Феликс приехал в Кремль в самом разгаре дня, в то время, когда полуденное солнце уже начинает свой завершающий цикл и постепенно опускается к горизонту. Свердлов наблюдал за этим природным явлением из окна своего кабинета с такой тщательностью, что любому служащему могло показаться, будто острый взгляд поверх пенсне буквально отмеривает расстояние от светила до земли и мысленно, с такой тщательностью, высчитывает точное время её заката. В момент, когда солнце скрылось за сероватым облаком, и внимание Свердлова рассеялось, в кабинете появился бывший председатель Чрезвычайной комиссии. В отличие от недавнего визита в штаб левых эсеров, Феликс не был намерен держать себя в руках: лицо, цвета алебастра было искажено злобным оскалом, а руки до хруста в суставах сжались в кулаках. Хотел он уничтожить напротив сидящего – будет мягко сказано. Но причины всего происходящего вокруг Дзержинского в последнее время были слишком размыты, каждая частичка истины расколота и как мозаика раскидана в разные углы – попробуй, собери в одиночку. Поэтому прежде чем применять насильственные действия, к которым он так принуждённо склонен, чекисту нужны были объяснения. Именно объяснения, а не ответы – Дзержинский их прекрасно знал.
– Ведь я тебя предупредил, – прошипел он, устремляясь к столу, за которым восседал Свердлов. – Почему тебе было сделать тоже самое так сложно?
– Успокойся, Феликс… – рассеяно произнёс еврей, проведя рукой по воздуху некие манипуляции. Дзержинский, как бык на красную тряпку, отреагировал на жест и с огромной силой ударил ладонью по столу, чтобы наглые чёрные глаза прямо смотрели в его – без сарказма и легкомыслия. – Ты что творишь?! Это каштан, между прочим…
– Меня беспокоит то, что тебя интересует сохранность состояния мебели больше, чем сохранность жизни людей, – повысив голос, разозлился «Железный Феликс». – Какого чёрта, Яков, ты отдаёшь приказы ЧК?
– О, какие умные вопросы! – картинно воскликнул Свердлов. – Я уж было думал, тебя беспокоят царские выродки. Поди, жалко стало – ан нет…
– Ты обещал, что Романов будет предан суду, Яков, – чекист угрожающе навис над столом, отчего Свердлов невольно вжался в стул, – ты обещал не искать знание Каббалы. Более того, ты первый нарушил законы Конституции, которую сам же и принял на съезде.
– А Романов и был предан суду, – Свердлов хищно облизнулся. – Так, чтобы никому не было лишней мороки. Идёт Гражданская война, наше общее дело – мировая революция висит на волоске.
– Самосудом ты движешься в сторону от нашего общего дела! – пламенно возражал Дзержинский. – И сколько бы не было предупреждений и знаков…
– Я не по своей воле совершил, как ты говоришь, самосуд, – перебил его Свердлов, – а по воле ордена. Судить лишь по увиденной картинке, Феликс, слишком предвзято, особенно с твоей стороны – да, орден не дал мне выбора! Не нам был предоставлен этот шанс, помнишь, а Керенскому. Он целый год готовился и целился в Романова. И потому необходимо было захватить власть так скоро…