Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
Солнце утопало в кровавом горизонте, когда Феликс, успокоившись на время, опустился на лавку и, будучи уверенным, что его никто не видит, опустил голову на колени, закрыв её руками. «Меня не убьют», – он это прекрасно знал. Когда дневник свой писал – знал, и письма сестре и жене – тоже знал. Он всегда был честен или всегда был лжецом?.. Скромные гордыми не бывают. Оттого они и скромные. Но скромный жаждет похвалы дважды. И было бы вернее назвать человека не «скромным», а «скрытным». Дома скромные сидят – в камельке. А он – в тюрьме.
Дверь неожиданно открылась, и
– Феликс Эдмундович! – Лацис кинулся к председателю на шею.
– И тебя арестовали, – с усталым разочарованием произнёс Дзержинский. – До Лубянки добрались?
Лацис печально кивнул. Александрович всё стоял у двери, неотрывно наблюдая за бывшими коллегами. А, казалось, совсем недавно вместе праздновали чей-то день рождения. Но он принял своё решение и ждал время, чтобы его огласить.
– Товарищи, поймите, что партия левых эсеров и лично я ничего против вас не имеем, – начал он. – Мы лишь хотим расторжения Брестского мира.
– И поэтому ты приказал убить Мирбаха, подделав мою подпись? – грозно спросил Дзержинский, хмурясь.
– Я хотел вам сообщить об этом, но он сказал, что вы уже обо всём знаете и дабы не компрометировать вашу честность, подпись нужно скопировать… – оправдывался Александрович.
– Что за бред?! – лицо Феликса скривилось в презрительном оскале. – Кто? Кто тебе так сказал?!
– Троцкий, – ответил эсер. – Лев Давидович единственный понимает, что Брестский мир – крах революции. Нашей революции, ради которой вы так долго мучились… Феликс Эдмундович, что с вами?!
Дзержинский замер, похолодев и побледнев, теперь был похож на оживший труп. Вдруг в глазах его потемнело, тело пронзила чудовищная боль, словно что-то острое вонзили в грудь. Отшатнувшись к стене, Дзержинский, держась за горло, стал сильно, по-звериному кашлять, рискуя задохнуться. Его бывшие заместители с ужасом заметили, как на пол капает тёмная, почти чёрная жидкость и с каждым разом всё сильнее и сильнее. Александрович растерялся, а Лацис кинулся к Феликсу, поднимая бессильное, вздрагивающее от приступа тело. Белое, с синим оттенком удушья лицо было перепачкано алой, как закат за окном, кровью. Он всё ещё кашлял, сюртук Лациса тоже прописался кровью начальника – на пол смотреть было ещё страшней. Александрович, наблюдая это, ничем не мог помочь и сам чуть не лишился от ужаса чувств.
Когда приступ кровохарканья немного стих, когда Феликс уже мог нормально, хоть и с огромными усилиями, дышать, Александрович бросился к нему со слезами на глазах.
– Феликс Эдмундович, я прошу вас – переходите на нашу сторону. Ильич никогда не оценит вашу преданность. Он к ней привык, он не стоит таких жертв!
– А твой нарком стоит? – Дзержинский лежал на лавке и едва повернул голову к нему. – У тебя… был один руководитель. А ты предал его. А теперь думаешь, что кто-то оценит твои деяния. Нет. Ни я, ни уж тем более Троцкий. Скорее всего, он поступит с тобой так же, как и ты поступил со мной – изобличит и убьёт. Только ты меня морально
– Вы мне не верите? – Александрович поднялся на ноги.
– Предателям не верят, – хладнокровно произнёс Дзержинский. – И их, как и героев – обязаны знать в лицо.
– Но почему?! – слова бывшего товарища наполнялись гневом. Лацис молчал, но с угрозой при любом случае мог ответить.
– Потому что не ты один такой «честный», кто утверждал, что говорит «правду», – отвечал Дзержинский, печально глядя ему в глаза. – В первый раз это была девушка, которую я любил, и мне было тяжело знать, что она после этого решилась на самоубийство. Не от доверия я тебе это говорю, я даже не разочарован, мне будет даже легче, когда тебя расстреляют...
Александрович был поражён. Он около минуты продолжал стоять над телом чекиста, а после, не сказав ни слова, вышел из комнаты, громко, с обидой хлопнув дверью.
Тем же числом поздно ночью в Кремле вновь собралась «чрезвычайная тройка» – Ленин неестественно бледный завис над столом и долго-долго сквозь тусклый свет лампы рассматривал карту города, Троцкий стоял напротив, держа карандаш в зубах, другим чертил линии стратегии обороны, Свердлов сидел в ленинском кресте, закрыв глаза, в полудрёме, слушал, как Лев Давидович вслух, раз за разом проговаривает план контрнаступления.
– … если мы доверим командование Вацису, то мощь его дивизий способна создать дополнительные вооруженные патрули для ареста эсеров, а также иных подозрительных лиц. Пулемёты, броневики, слава богу, у него в запасе имеются.
– Я не могу доверять этому латышу, – возражал Ленин, устало проведя ладонью по лицу. – Он лоялен к эсерам, рискнём – поставим все на кон, а если предаст… эсеры без труда захватят Кремль.
– Вов, я четыре раза проверял, переметнулся ли Вацис к ним или нет. Он бы уже давно сделал это, как видишь, ему можно поверить.
– Лёвушка, четыре раза проверял, а он возьмёт и на пятый переметнётся. У меня до сих пор душа не на месте – как там Феликс, – Ильич, сощурив глаза, взглянул на часы – без трех минут два ночи. – Лубянку заняли эсеры, причём ВЧК теперь подчиняется только им.
– Ну, у нас же хватило ума распустить её и признать недействительной, – откликнулся Свердлов, поёжившись на кресле.
– Так если бы Лациса тоже не арестовали, – Ленин, казалось, был готов завыть. – Для полного счастья эсеров к ним бы туда Орлова и Петерса. И тебя, Лёва. Арестовать наркома по военным делам – вот их заветная мечта.
– Их заветная мечта расторгнуть Брестский мир… Они об этом по телеграфу объявили.
Вдруг лампа, освещающая пространство кабинета, карту и лица большевиков погасла. Товарищи остались в кромешной тьме, как когда-то в ней остался Керенский.
– Лёва, ты теперь не куришь? – спустя минуту послышался голос Ленина. – Зажигалки нет?
– Я бросил, – раздался ответ.
– Товарищи, давайте уже не будем тянуть кота за хвост, – с укором сказал Свердлов. – Зовём Вациса, пусть вооружает. Чего ещё ждать: свет, телеграф – когда телефон отключат?