Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Не отклоняйся от допроса излишним пафосом, гражданка Каплан, – жёстко отрезал Петерс. – С вами был Протопопов? Матрос из отряда эсеров?
Каплан молчала, потупив взгляд. Петерс забарабанил пальцами по столу, продолжая вглядываться в лицо женщины: худое, бледное, под глазом сиял более чем заслуженный фингал, над бровью – продольный шрам, а резкие черты делали лицо ещё грубее, чем оно было на самом деле.
– Долго будем-с в молчанку играть, Каплан? – жёстко спросил чекист. – Ты была знакома с ним – вы из одной фракции!
– Итак знаете, – сухо откликнулась женщина, едва шевели
– Я буду спрашивать то, что посчитаю нужным, – оборвал её Петерс сурово, перестав стучать по столу, что снова показалось эсерке угрожающим жестом. Она невольно сжалась и задрожала, как осиновый лист, облизав губы. Чекист был готов завыть от злости, ибо сил у него не было терпеть и смотреть на эту лицемерку. – Хватит трястись! Не тряслась, когда в товарища Ленина стреляла, не дрожала... Не вздумать реветь! Иначе я без всяких вопросов подпишу заключение о расстреле...
– Не собиралась я реветь, – стальным голосом процедила Каплан сквозь зубы.
– Ты хотела склонить меня на жалость, – возразил Петерс, – а теперь поняла, что это – невозможно. Были ли вы под следствием?
– Арестована была в 1906 году как анархистка.
– По какой причине? – вытягивал показания Петерс.
– Была сослана в Акатуй за взрыв бомбы в Киеве.
– Женщина Попова, которая была ранена при разговоре с Лениным к вам сопричастна?
– Она мне абсолютно не знакома.
– Так ты – анархист? – сощурил глаза чекист. – Или эсер?
– Не считаю нужным сказать,- отрезала она.
– Ты имела связи с эсерами? – повторил, пытаясь выяснить Петерс настойчиво, но безуспешно. Каплан смело раскачалась на стуле и наклонилась достаточно близко к столу следователя.
– Иди ты нахер, чекист, – с презрением прошипела она. Заместитель председателя ВЧК гневно засопел от такой наглости, смиряя женщину уничижительным взглядом. Он был на грани того, чтобы добавить нахалке второй синяк.
– Увести! – громко крикнул он, и вот уже пара сотрудников ВЧК под руки уводят торжествующую преступницу, а Петерс, оставшись в одиночестве, складывает руки на столе и утыкается от бессилия в них носом. Даже после столь короткого допроса чекиста безумно тошнило.
“А этой стерве хоть бы хны, – зло думал Петерс. – Сидит, специально дрожит, вынуждая и думая, что буду её бить. Нет, не буду. Я должен быть выше. Выше чувства презрения – только так я доберусь до истины. Никаких лирических отступлений, только допрос. Егэ... у меня ещё досье на неё не составлено. И протокол. Нет, я не смогу. Я завра не выдержу – не осилю. Нужно приказать Курскому и Дьяконову. Пусть попытают счастья. А мне нужно искать связи. Что-то с этой Каплан не так. Не спроста всё случилось, нет, не спроста. Орлов что-то явно подозревает, но он занимается справками. А вдруг... Всё равно необходимо проверить. Каплан, Каплан. Кто же ты такая?..”
Во время второго допроса на следующий день Петерс ничего не получил от своих подчинённых. Каплан настойчиво повторяла, что именно она стреляла в Ленина – на прочие вопросы отвечать отказалась. Тянула время. Дьяконов оставил Петерсу протокол второго допроса.
“Двадцать восемь лет. Остановилась, где приходилось. Родом из Волынской
Показание Фаня Каплан подписать отказалась. Каплан просила исправить, что она не анархистка, а лишь сидела в Акатуе как анархистка.
Председ. Москов. Революц. Трибунала А. Дьяконов.”
Бумагу с текстом допроса можно было смело сжигать на костре. Противоречия и неоднозначность показаний и собственных выводов убивали чекиста, жгли изнутри. Или, он был всё-таки прав, и к Каплан не подобраться обычными методами следствия. Оставались только крайности: либо продемонстрировать террористке всю жестокость подвалов Лубянки, либо сделать ставку на человечность. Но Петерс не желал проявлять к преступнице ни мили уважения, даже лицемерного, чтобы, почувствовав себя в безопасности, она раскрылась. Что-то двигало против его приоритетов, что-то мешало ему работать, однако заместитель председателя ЧК поклялся себе, что доведёт следствие до конца и самостоятельно. И через силу, сквозь зубы, пот и кровь, выяснить лично у Каплан все подробности этого покушения: его истоки и цели.
– А, чекист, – тихо произнесла Каплан, склонив голову на бок. – Всё неймётся?
Петерс сел за стол, взяв в руку карандаш, и быстро черканул что-то на листочке протокола. Затем выпрямился: сощуренные глаза вновь были нацелены на Каплан. Ныне он был сосредоточен. Он думал всю ночь , как возможно будет проходить этот моногамный диалог – психологический тип террористки не оставался для него загадкой, правда в поведении Петерс учитывал упрямство и непредсказуемость, что впрочем серьёзно могло помешать следствию. Он не был обескуражен фамильярностью – Фанни явно издевалась. Не ясно зачем: склонности к мазохизму или понимание того, что рано или поздно приговор приведут в исполнение. «Если её это кажется забавным, – считал Петерс, – то пускай».
Теперь в другое время, при ином освещении свет лампы падал на Каплан с другой стороны и Петерс невольно отметил изменение в её лице. В словесном потрете, он написал, что подозреваемая имеет внешность грубую, болезненную и тусклую. То ли свет стал ярче, видимо, Курский успел поменять лампочку, но лицо Каплан заиграло новой палитрой эмоций. И зловещее презрение, и некая догматическая печаль, но самое главное – задумчивость, при которой черты лица становились, что ли мягче. И о чём таком она думала. Явно некто просветил её о плане сегодняшнего допроса.
– Гражданка Каплан, вам рекомендуется сотрудничать с ВЧК, – как можно мягче сказал Петерс, однако слова вырвались так натянуто, словно проскрипели сквозь зубы.
– Тю! – слабо воскликнула она, улыбаясь. – С чего бы такое счастье? Вот если бы вы предоставили мне какие-нибудь права…
– Предоставим, – процедил Петерс, складывая руки на груди. Каплан надулась и откинулась на спинку стула.
– Ну да. Знаю я эти ваши штучки. Сначала ластитесь, чтобы показания выудить, а затем… Впрочем случай прошедший, я на такую уду не поддамся более.