Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
“Знакомый голосок, – отметил про себя Ленин. – Удивительно пронзительный и звонкий, аж уши закладывает. Только один человек может иметь такой голос”.
– Товарищ Троцкий, – хрипло произнёс Ильич, открыв глаза. – С каких пор, батенька, ко мне на “вы”? Мы же договаривались.
Лев Давидович слабо улыбнулся: он сидел у больничной кровати, на которой полулежал Ленин; по правилам на наркомвоенмор был надет белый халат, но от волнения скинул его, оставшись в кожаной куртке с приглаженным капюшоном. Троцкий сжал руку Ленина.
– Прости, Володя, – пробормотал он. – Знаешь, что я волнуюсь. И Урицкий. Он был почти моим лучшим другом.
– Ты же в Казани,
– Не по деду? – спросил Троцкий со снисхождением. Однако взгляд его совершенно не соответствовал улыбке: ледяной и блестящий, словно дверца стального сейфа, за которой скрыто невесть что... – Нет, не бережёшь ты себя, Володя. Не жалеешь себя, нас пожалей; что со страной бы случилось?..
На простыню закапали слёзы. Лев не стеснялся эмоций, скорее наоборот, он всеми силами старался избечь любого намёка на какое-либо безразличие.
– Полно-полно, батенька, – с укором проговорил Ленин, слегка похлопав наркома по плечу. – Тебя ли перед собой вижу? Скажи лучше напрямую: что говорят врачи? Сколько мне осталось?
– Будешь жить, – спокойно ответил Троцкий. – Сказали, ранение детское.
– Детское, – усмехнулся Ильич. – Небось ребёнок и стрелял. Мда... Что-то дышать трудновато. Можешь открыть форточку вон там?
Троцкий соскочил с кровати и двумя шагами достиг окна. Поток свежего сентябрьского ветра, вырвавшегося из форточки немного взлохматил волосы, и Лев вдруг осознал, что в помещении до этого действительно было нечем дышать.
– Мы решили определить тебя во время лечения куда-нибудь за город, – попутно сказал нарком. – Скажем, в “Горки”. Там и воздух получше и поправишься быстрее.
– Какие “Горки”?! – возмутился Ленин. – В стране итак кризис, а вы на меня...
– На главу государства, – поправил Троцкий. – Это была крайняя точка. Володя: интервенция, восстания, покушения... не кажется, что белые и контрреволюция вышла за рамки? Их террор не осмыслим. Кто-то жаждет быть снисходительным, но лично я так не считаю! С этим пора кончать.
– Лучше скажи, что на фронте.
– Ты не должен сейчас думать об этом! – воскликнул нарком. – Ни о политике, ни о фронте – ни о чём. Спрогрессируешь осложнения. ВЦИК займётся этими вопросами.
– Свердлов... – Ленин вдруг изменился в лице, словно по голове его ударило обухом. Зрачки расширились, глаза забегали по сторонам. Вождь побледнел, что Троцкому показалось обыкновенными последствиями ранения, значения тому он не придал.
– Да-да. Яков Михайлович и я непременно всё решим.
– А, позвольте, кто же в меня стрелял?
– Ах, Володя, – протянул большевик с осуждением. – Я же тебя просил не думать. Они уже задержаны, и ведётся следствие.
– Ландо-ладно, – Ильич вновь откинулся на подушку, и направил глаза в потолок. На лице возникло разночтение непримиримой скорби и болезненной усталости. – Уговорили, батенька. Спасибо, что приехал, хоть и не стоило. Не обидишься, если я немного отдохну. Воздух действует немного опьяняюще, а в сонном состоянии разговаривать, что медведя зимой дразнить. И закрой форточку, а то Надя придёт и задушит нас с тобой собственноручно.
В вестибюле разгуливал жуткий сквозняк; судя по тому, как необыкновенно скоро со стен исчезли слабые солнечные зайчики, тучи и облака на небе собирались воедино, ветер усиливался – всё говорило о том, что с минуты на минуту закрапает дождь. Лев, с силой прикрывая дверь квартиры Ильича, поспешил к распахнутым продольным окнам, ранее впускавших только струйку
Также Троцкого не радовала нынешняя ситуация, вернее, она его озадачивала. Нынче нарком стал де-факто государственным управленцем, и если ко власти, идущей ему прямо в руки, он относился с ликованием и принятием, то ко всей полноте ответственности, опускавшейся на плечи, Троцкий не был готов. А перестраиваться из революционного романтика в прагматика-вседержителя он не мог. Прагматизм, словом, убивал сущность Троцкого: его несокрушимую гордыню, служившую ему достоинством, а не недостатком, поэтичность и змеиную увёртливость от любого рода последствий и его неконтролируемый субъективизм, как неприятие ничего иного, кое отличается от собственных идей и воззрений. Да, Троцкий не отрицал в себе присущие толики максимализма: чем власти больше – тем лучше, чем речь длиннее и эмоциональнее – тем эффективнее она действует на массы – без этого максимализма и волевой целеустремлённости Лев Давидович никогда бы не стал тем, кем он есть сейчас, в эту секунду. Когда капли дождя маленькими трассирующими пулями пытаются расстрелять его, но всё тщетно – окно защищало его – накрепко захлопнуто.
Из-за ветра и из-за мыслей Троцкий не заметил маленького, чёрного человека, облокотившийся на стену и в чём-то имевший с ним внешнее сходство.
– Как чувствует себя Ленин? – негромко спросил Свердлов. По какой-то причине он не мог застать Ильича в сознании, а после посчитал и вовсе ненужным посещать больного.
– С ним всё в порядке, – ответил Троцкий, не оборачиваясь, холодно и угрюмо. – Ты же говорил, что он безнадёжен.
– Врачи сделали всё, что было в их средствах, – Свердлов с досадой развёл руками.
– Нашёл, кого вербовать, гений, – снова фыркнул нарком.
– Сожалеешь, что бросил Казань?
– Я бы приехал при любом исходе, – покачал головой Троцкий. – Мы как-никак условились.
– Всё пошло под откос…
– Однако Ленин не выгонит тебя, сейчас ты нужен ему в работе, пока я буду на фронте. Будь я на его месте, откровенно говоря, послал бы тебя к чёрту. – Троцкому вскоре надоело созерцать «излияние небес» и он повернулся лицом к товарищу. – Если он узнает о Каплан?
– Рано или поздно он узнает, – оборвал Свердлов; глаза его были опущены, рассматривая собственные сапоги. – Не о том беспокоюсь. Феликс собирается вернуться в Москву. Представляешь, если ОН узнает и допросит Каплан? Узнает, что она была в Кремле, а у «Железного Феликса» итак лютые подозрения – хитрый, как лис, всё же скроет. И если Петерс не в силах что-либо сделать, то этот…