Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Ну, вам же она омерзительна, – цинично пожал плечами Свердлов. – К тому же это необходимо сделать. Я получил информацию, что чекисты ваши хотят убить её тайным заговором. Это для её же безопасности. До суда.
– До суда, – Петерс выдохнул совершенно в безысходности, как если бы он хотел возражать против времени и судьбы. Не желал он чувствовать себя виноватым перед ней, но отчего-то чувство вины прокралась в его душу. Интуиция, внутреннее чутьё ему это говорила, покуда разум отрицал всякое сочувствие. Словно сознание не верит ушам, не верит убеждением и товарищам, словно он сам, Петерс, подписывал ей смертный приговор.
«Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского
Расстреляли Каплан во дворе Кремля – никто не мог тому помешать. Террористка стояла ровно по струнке, спокойно глядя на своего убийцу. Также к такому зрелищу, как казнь пожелал присоединиться пролетарский поэт Демьян Бедный. Он, изрядно хлюпав носов ввиду простуды, во все глаза рассматривал поведение и состояние Каплан. Она совершенно не сомневалась в своей участи, а потому простила Петерса, хотя на последнем допросе тот обещал перевести её в тюрьму, сохранив жизнь. Неизвестно о чём думала эсерка в тот момент, в оставшиеся секунды перевела слепые глаза на небо и смотрела…
«Три выстрела. На этот раз убийца не промахнулся. Протопопов мёртв, второй стрелявший – тоже, а тайна четвёртой гильзы теперь навечно останется тайной… – у окна кабинета Ленина стоял новый хозяин. Свердлов, сощурив чёрные, как уголь, глаза внимательно и страждущее наблюдали за сценой казни: тело Каплан закатали в бочку и на фоне холодного, серого неба вспыхнул огонь. – Момент апофеоза! Я шёл к этому так долго… Пусть горит! Пускай горит! Я жажду растянуть торжество. Несчастная Фанни. Она даже не подозревала, что ждёт её после разговора с сестрой. Бедный Петерс. Он искренне верил в благодетель правосудия, проникшись к этой блаженной. Феликс-Феликс, жаль, что ты не видишь горящее тело. Тебе бы понравилось, а ты опоздал. Эта из пепла не восстанет. Троцкий – наследник Ильича теперь курирует всей властью, а значит, можно теперь развернуть мировую революцию. Австрия и Германия на нашем прицеле. А потом можно избавиться и от него. Троцкий слишком болтлив и непостоянен – может в любую минуту переметнуться на противоположную сторону. Только Ленин жив. Хорошо, что я позаботился о пулях. Путь к Каббале открыт, геноссе, путь открыт. О, как горит огонь! Так льётся кровь, так светит солнце! Как жаль, что я не видел, как горят Романовы... Юровский говорил, что костёр был размером с трехэтажный дом. Не то, что теперь. Но пепел развивается на ветру, а языки пламени пронзают небесную серость. Всё кончено! И цель достигнута: никакой жалости к контрреволюции. Безмерные чувства – катарсис. Трясёт всего. В глазах – огонь. Неужели я лишаюсь рассудка? Нет, нет. Это лишь катарсис. Обыкновенный катарсис…»
Спустя два дня советом народных комисаров был подписан декрет « О красном терроре».
====== Глава 39. Цинизм товарищества ======
2 июня 2017 г. Санкт-Петербург.
– Петербург необходимо покинуть сегодня же, – повторяла про себя Дементьева, со скоростью идя вдоль Невского проспекта.
Обговорив все детали услышанного и поделившись своими подозрениями, девушка вместе с Михаилом позвонили Сергею, дабы он срочно, бросив все свои дела, садился в автомобиль Виктории и ехал без остановки в Санкт-Петербург. Разговаривал с братом Миша, потому что именно на его призыв Сергей среагировал бы, нежели если бы его просила Виктория. Удочка клюнула: Сергей откликнулся на просьбу, предварительно пытаясь узнать все обстоятельства причин местонахождения брата, но чем Орлов-старший был хорош: он никогда не совал нос в чужие дела и если дело было настолько серьёзным, что требовало не слов, а действий – не выяснял ничего. Он делал это позже.
Оставив Михаила вместе с Анной, чтобы тот успел собраться и попрощаться, Виктория захотела в последние часы своего пребывания в Ленинграде прогуляться по городу. Нет, это была не Москва: ритм жизни был совершенно иным, направленный в обратную столице сторону. Петербург был совершенно спокойным городом, по крайней мере, таким он казался девушке: чувствовался простор, речная влага и виднелась бесконечная синь, которая так нравилась
На ступенях храма девушка на миг остановилась: ветер летел на неё с такой силой, что выросшие за два месяца волосы, которые свисали ей почти до поясницы, трепыхались в разные стороны, и некоторые пряди уже почерневшей чёлки норовили попасть в глаза. Она медленно подняла голову, взглянув на фасад храма: на огромном размере треугольном карнизе с расписным фризом золотом сверкал глаз, лучи от которого расходились в разные стороны, словно от солнца. На лучезарную дельту Виктория уже не реагировала: Петербург не ранее как в 18 и 19 веках был центром Российских тайных сообществ, тем паче: в религии дельта трактовалось как «всевидящее око Божье». Но, если бы сейчас был бы с ней рядом Миша, она бы бездумно снова стала бы его пугать – теперь девушка была в одиночестве – нарочито удивляться и красоваться было не перед кем.
При входе она неаккуратно и даже неуверенно перекрестилась, на третий раз не склонив голову. Виктория находилась словно в каком-то забытие, дымке, тумане, и отрезвил её только жуткий аромат ладана, который резким запахом врезался в чуткое обоняние девушки. Внутреннее убранство храма было не менее богатым, чем внешняя отделка, очередь замерла в нетерпеливом ожидании, дабы дотронуться до стекла, под которым скрыта икона Божьей матери, прочие же вселили в девушку просто панический страх и чувство дикости: когда она потеряно озиралась по сторонам, люди перед ней падали на колени и с чувством трепета, какое испытывал крепостной раб при виде барина, фанатично целовали грязный мраморный пол, и Виктория, охваченная ужасом, шарахалась от них в сторону и уже спиной задевала иных верующих, на фарфоровых лицах которых замерла маска глубочайшей тоски и мольбы. Это напоминало девушке будто бы самый жуткий её кошмар и никогда ранее чувство изгойничества, страха и одиночества обволокли её душу. Ей стало тяжело дышать, а пение и бесконечный ладан вызвали у девушки головную боль.
Лишь священнослужитель – один среди массы людей, пребывал в духовном удовлетворении, и это было видно по его лицу. Виктория судорожно облизнулась, как можно быстрее проходя мимо верующих, кои смотрели на неё с презрением (на девушке не было платка) и даже попирали презрительными словами.
– Батюшка, – заговорила она холодно и сухо,уставив пустой взгляд вниз, – желаю исповедоваться. Не знаю точных распорядков, но нельзя ли это как-нибудь сейчас?..
– Покаяться желаешь? – спросил священник, глядя на девушку словно свысока. – Так от чего на тебе нет покрывала на голову твою? Это каждый христианин знать уж точно обязан.
– Я знаю, – голос её дребезжал, как будто бы ворошили мелкие стёклышки, но был всё так же кроток и даже безразличен. – У меня нет возможности такой – иметь при себе платок.
– Так возьми же у послушниц наших, они вон там сидят, в углу, и иди за мной.
Виктория окинула взглядом женщин в серых одеяниях, сидевших на длинных лавках у икон. Рядом с ними стояли большие ящики, в которых лежали платки и юбки для женщин. Девушка кивнула им, сама не зная для чего, взяла ситцевую чёрную шаль и легко накинула на голову так, чтобы не рассыпались по лицу длинные пряди волос.
– Как зовут-то тебя? – когда она вошла в пустующее боковое крыло церкви, священник уже стоял за аналою, листая на нем книгу с уже заготовленной молитвою об отпущении грехов. Девушка заметила это и едва заметно усмехнулась про себя – В чём раскаяться желаешь?
– Ника, – тихо проговорила она, всё растеряно смотря перед собой. – Вы вот уже нашли молитву, уже готовы выслушать меня, только отпустите ли вы мне мои грехи?
– А у тебя, Ника, какие-то особые грехи, что ли? – немного упрекающее спросил священник. – Не было давеча таких дел, каких бы при раскаянии Бог не отпустил. Ну, так что тебя гнетёт?