Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
В предыдущем году Барнез потерял своего ребенка, своего единственного сына, здорового, полненького разового, восхитительного мальчика, который позировал уже в качестве маленького мужчины для амуров и ангелов. И, вот, теперь у него отняли жену!.. Отныне ему некого было любить, он был одинок, так одинок, что только мысль о смерти могла его утешить... Зачем жить? Для кого, Боже мой, и для чего?.. Все погибло... все... и даже эгоистические наслаждения искусства, и чудные муки творчества, и божественный энтузиазм, и безумные восторги, которые из тона кожи, из оттенка материи, из солнечного луча на море, из окутанной дымкой дали создают поэмы
Утомленный и убитый горем он ночью заснул... Когда он проснулся, комната покойницы уже была залита веселыми лучами солнца... Барнез раскаивался, что поддался сну и упрекал себя:
— И я спал!.. В то время как она... Ах! моя милая, прости! Но она действительно умерла... Что же теперь со мной будет?.. У меня ничего больше не осталось, ничего... Живопись?
На его лице появилось выражение гнева, угрозы.
— Живопись... Да, живопись!.. Я пожертвовал для нее своей женой, своим сыном... Если бы я был не художником, а адвокатом, конторщиком, портным, кем угодно... эти два милых существа, которых я потерял, которых я убил — да, убил — остались бы в живых... Нет, нет, прочь живопись, навсегда... Я сломаю свою палитру...
Бледный, с опухшими веками он долго смотрел на свою жену с глубокой скорбью во взгляде.
— Я негодяй!.. Подлец!.. Я не умел, я не умел... их любить, — рыдал он.
Но мало-по-малу глаза его стали высыхать, и вместо тоски и скорби в них появилось какое-то сосредоточенное, напряженное выражение, какой-то резкий, жесткий блеск, которым озаряется взгляд художника при виде интересующего ого предмета.
— Какой тон! — воскликнул он... ах, черт! какой тон!
Затем он медленно провел пальцем круг, в который вошли лоб, щека и часть уха, и стал громко рассуждать:
— Какая красота... а?.. Нет, но какие странные краски!.. Какие тонкие, нежные, модернистские тона!.. Да что тут говорить... ведь это кисть Манэ!..
Он потрогал нос и натянутые ноздри, которые превратились в два маленьких лиловых пятна.
— Какой тон?.. Поразительно!
Он указал на тень под подбородком, прозрачную тень очень нежного синевато-разового цвета.
— А это?.. Ах, черт возьми!.. Да ведь это настоящее облако.
Его палец вернулся к волосам, лбу и уху.
— А какие тут сочетания!.. Нет, но это изумительно!
Он провел рукой по платью и простыне, усыпанной цветами ...
— А эта белизна?.. Какое великолепие! как стильно! И какой фурор это произвело бы на выставке!..
Один цветок соскользнул с простыни, упал на ковер. Барнез его поднял, положил на прежнее место и придал больше виду некоторым другим цветам... Затем он отступил на несколько шагов, прищурил глаза и прикинул руками пространство, которое мог бы занять этот сюжет на полотне.
— Полотно в тридцать... — сказал он... Вышло бы чудесно... чудесно...
Отбивая такт ногой к ритмически качая головой справа налево, он напевал:
Чудесно... чудесно...
Установив в комнате мольберт,
На следующий день он с раннего утра с лихорадочной поспешностью снова взялся за работу, проклиная подбородок Матильды, которого он никак не мог „схватить“.
— Из чего же, наконец, сделан этот проклятый подбородок?.. И как он меняется!.. Вчера он был лиловым, а сегодня он уже оранжевый... Мои краски уже не годятся... Посмотри-ка! теперь он стал зеленым... Ах! бедная Матильда... ты уж не позируешь так, как раньше, бывало!.. Бедная малютка... твоя левая щека окоченела... контуры застыли... Ах, Боже! как это надоедает... Это можно было бы в один сеанс окончить... Ловко!.. нечего сказать... у меня нет кадмия...
И он стал рыться в ящике, сердитым голосом напевая:
Бонна сказал Жерому, Бонна сказал Жерому: Кадмию! Тра-дери-дера...Вдруг вошел лакей и прервал его.
— Ну?.. в чем дело?.. Я же запретил тебе беспокоить меня.
— Барин, могильщики пришли! — ответил лакей серьезным тоном.
— Могильщики?.. Какие могильщики? — закричал Барнез.
— Сами знаете, барин...
— Ах, да! правда!.. Пошли их к черту.
— Но, барин, — объяснял слуга... — это за барыней!
— Да что там... за барыней!.. Я еще но окончил. Мне еще часа два потребуется... Займи их чем-нибудь... угости вином... покажи ателье... Или вот что... послушай...
Он подозвал слугу и с веселой мальчишеской гримасой, в которой сказалась вся его прежняя богема, приказал ему:
— Ты им скажи, что они не в тот дом попали, что это на соседней улице.
И он опять взялся за кисть.
Вечером, вернувшись с похорон, Барнез заперся в комнате. Подперев голову руками и нахмурив лоб, он долго неподвижно сидел, вперив свой мрачный взор в полотно, это единственное наследство, которое осталось от его дорогой Матильды. Через час, когда наступила ночь, он поднялся.
— Ах! я прекрасно вижу, что еще нужно было бы тут сделать, — сказал он со вздохом... Да что уж!
И, посмотрев на пустую постель, где лежало несколько забытых, увядших цветов, он прибавил с глубокой скорбью в голосе:
— Мне нужна натурщица!
С этих пор Гильом Барнез загрустил. Он поверяет мне свое горе.
— Я не могу больше работать, — рассказывает он мне. — И если бы у меня не было старых полотен в ателье, я право не знаю, как я выжил бы... Ты помнишь мой Ужин у Нерона?.. Да... Так, вот, перед отъездом сюда я его продал для церкви Сакрс-Кёр на Монмартре, за Свадьбу в Кане!.. Что же прикажешь делать?.. Искусство теперь в упадке... Почетом пользуются только такие господа, как Монэ... Ренуар... Сезанн... Один позор!.. Ах! моя бедная Матильда хорошо сделала, что умерла...