Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Вот эта исповедь:
Меня зовут Ивом Лагоаннек. Откуда же мне быть с таким именем, как не из Бретани? Я родился в окрестностях Ванна, в самом бретонском из всей Бретани Морбигане — гигане! гигане! Мои родители были мелкие земледельцы, очень бедные, очень набожные и очень грязные. И пьяницы к тому же, разумеется. В базарные дни их подбирали на дорогах, Бог весть в каком виде. И очень часто они целые ночи валялись по грязным рвам. По местному обычаю я рос в хлеву, вместе со свиньями и коровами, как Иисус. В такой неопрятной обстановке я сам был всегда весь в грязи, и отец, приходивший по утрам будить нас, меня и скот, не мог в течение нескольких минут отличить меня от навоза. Меня воспитали во всевозможных
До пятнадцати лет я пас на лайдах маленькую бурую лошадь, лошадь-привидение, у которого от жестких утесников выросли на морде длинные седые усы. И три овцы, черные, как демоны, с красными глазами и длинными козлиными бородками прыгали и блеяли подле меня. Позволительно спросить, чем они питались... Воздухом, конечно... и милостью Божьей, вероятно, потому что травы порядочной на ландах не было, смею вас уверить.
Одним словом, я был послушный и почтительный мальчик, боялся Бога, уважал черта и всегда проводил свое время в одиночестве. Никогда дурные мысли не приходили мне в голову, как это часто бывает с другими детьми. Чтобы быть вполне справедливым, я должен прибавить, что, вообще, ни одной мысли мне никогда в голову не приходило... ни даже по ночам, когда мой отец после смерти матери спал с моей старшей сестрой... Но возмущайтесь и не думайте, что это извращение инстинкта или противоестественный разврат... Нет... Это у нас в обычае и не мешает честно жить, говеть и ходить на богомолье... Напротив... Мой отец прижил с моей сестрой двух детей, которые приходились мне братьями и племянниками в то же время... Они прожили всего только несколько месяцев... Не знаю, право, зачем я вам все это рассказываю. Никакого отношения к моей истории это не имеет... Какое же, в таком случае, вам дело до этого?..
Так же, как и все люди, я был на военной службе, и мне стоило большого труда усвоить несколько французских слов, потому что я говорил только по-бретонски... и не мало получил за это оскорблений и зуботычин. Но читать и писать я при всем своем старании и прилежании так и не мог научиться... В довершение всего я от непомерных усилий заболел воспалением мозга, от которого я чуть не умер тогда. И теперь я иногда чувствую, что в голове у меня но все в порядке. Но я сохранил самые лучшие и приятные воспоминания о моем выздоровлении в брестском госпитале и о сестре милосердия Марии-Анжели, удержавшей своими белыми ручками мою душу, которая уже хотела отлететь. Я часто вспоминаю об этом, как и о том большом лебеде, которого я видел однажды в зимний вечер летящим над ландами... Это, может быть, был не лебедь, а фея... или, может быть, душа такой же святой, какой была красивая сестра Мария-Анжель, спасшая меня от смерти.
Я не знаю такого случая, чтобы бретонец в моем положении не сделался слугой после военной службы. Бретань классическая страна всякой службы. Она служит Богу, отечеству и буржуазии... И я сделался слугой.
Я поступил вторым плужником на большую ферму близ Кемпера. Здесь со мной случилось довольно странное приключение, которое я назвал бы приключением маленького зайца. И мне всегда казалось, что этот случай имел косвенное отношение к моей судьбе... и даже влиял на нее. Дело было так.
Однажды вечером другой работник Жан вернулся домой с инструментами на плечах после тяжелого трудового дня, проведенного в поле... Он с торжествующим видом вошел во двор, показывая какое-то живое
— Что это у тебя такое? — спросил хозяин, который мыл руки у насоса.
— Маленький заяц — поймал в кустах рябины, — ответил Жан.
— Плут Жан!.. — воскликнул хозяин... А что ты хочешь делать с этим зайцем?
— Да выкормлю его!
И тут же спросил:
— Вы мае позволите, хозяин, посадить моего зайчишку в сажалку рядом с кроликами... и давать ему по утрам немного молока?..
— Это уж, как хозяйка скажет, милый мой...
— О! хозяйка согласится...
Я распрягал лошадей под навесом.
— Тьфу пропасть!.. — заворчал я сердитым тоном, — Хоть оборотня притащи он с собой, его все благодарить будут... Попробуй я!.. Ах! черти!
Я ударил лошадей и крепко выругался.
— Посмотрите-ка! — крикнул хозяин... Ива уже зависть берет... Молчи ты, скотина. Знаешь, что я этого не люблю — надоели мне твои штуки.
Я вспылил и резко ответил:
— Мои штуки... Я правду говорю и вас не испугаюсь...
Я продолжал еще ругаться под навесом. Хозяин ничего не ответил, пожал плечами и вошел в дом, где уже дожидался на столе горячий суп. Я убрал лошадей и также скоро пришел. Затем явился и Жан, который уже успел пристроить своего зайчика в сажалке. За столом сидели молча... У меня был вид угрюмый, недовольный... А у Жана было очень кроткое выражение на лице; он, должно быть, думал о нежных маленьких животных... Когда мы были у наших кроватей, я подошел к Жану и очень тихо сказал ему сквозь зубы:
— Достанется тебе... подожди... я тебе покажу...
Жан очень спокойно ответил:
— Я тебя не боюсь...
Тогда то я понял, почему я ненавидел Жана. Я его ненавидел, потому что все его любили и на ферме, и во всей местности. Он был мягкий, услужливый, подвижной, трудолюбивый и нравился как мужчинам, так и женщинам. Я не мог выносить его превосходства, потому что меня, уж не знаю почему, все презирали... Всякое доброе слово, всякое приветствие будили во мне глубокую ненависть к нему... Очень часто я затевал ссоры с ним, но он с милой иронией отклонял их. Когда он по воскресным дням вечером возвращался из города, я часто поджидал его, чтобы броситься на него и разбить ему камнем голову... Но я боялся последствий убийства. Я даже не осмеливался заходить слишком далеко в своих оскорблениях, так как прекрасно знал, что хозяин не долго будет выбирать между мной и Жаном.
В эту ночь, когда я лежал на своей жестокой постели в конюшне, во мне злоба кипела больше, чем когда-либо раньше. В груди клокотало, как в паровом котле, и я сжимал в руках свои простыни, словно я душил кого-нибудь... Призрак убийства преследовал меня всю ночь, и я не мог заснуть... О! убить Жана!.. Мне казалось, что тотчас же пропадет вся горечь, которая накипела у меня на душе... Убить Жана... О! убить Жана!.. Мне казалось, что после этого я полюблю всех, полюблю, может быть, моих лошадей, которых я бил, с тех пор как Жан отравил мою душу ядом ненависти. О! убить Жана!.. Вместо того, чтобы отогнать от себя красный призрак смерти, который пробегал предо мной во мраке конюшни, я старался придать ему более определенные очертания, ненавистную форму, тело Жана, зарезанного и хрипящего у моих ног... И я испытывал минутное облегчение... как умирающий от жажды путешественник от капли холодной воды... О! убить Жана!..
Зайчик рос... Каждый день, возвращаясь с поля, Жан относил ему немного молока и менял солому в сажалке. Он с ним нежно разговаривал и пел ему наивные песенки, как ребенку. Вся ферма любила зайца, потому что любила Жана...
— Ну, как заяц? — спрашивали все.
Жан с добродушной улыбкой отвечал:
— Здоров... пьет хорошо... и глаза у него веселые...
Я ненавидел зайца, потому что ненавидел Жана. Каждый раз, когда говорили о зайце в моем присутствии, у меня словно что-то жгло в груди... В такие вечера я говорил Жану, когда мы шли с ним спать: