Двадцатое столетие. Электрическая жизнь (старая орфография)
Шрифт:
— Нтъ, мн право неловко.
— Полноте, милая, пойдемте!
Онъ почти насильно вывелъ Эстеллу изъ библіотеки и заставилъ ее идти впереди себя. На порог маленькой комнаты двушка остановилась, словно оцпенвъ отъ изумленія. Да и было отчего. Голоса родителей ея жениха съ ожесточеніемъ продолжали препираться другъ съ другомъ, а между тмъ въ комнат никого не было.
Жоржъ указалъ невст движеніемъ руки на два фонографа, стоявшихъ другъ противъ друга на стол, посреди груды книгъ и разныхъ научныхъ приборовъ.
— Какъ вы видите теперь сами, папенька съ маменькой ведутъ легкую перебранку чрезъ посредство своихъ фонографовъ… Пусть ихъ бранятся на здоровье. Это никому не вредитъ, какъ я сейчасъ буду имть честь вамъ объяснить…
— Такъ значитъ они ссорятся по фонографу? — съ облегченнымъ сердцемъ спросила обрадованная Эстелла.
—
— Жаль, очень жаль! — грустно замтила Эстелла.
— Но это грхъ еще не столь большой руки, какъ вы предполагаете. Благодаря той самой наук, которую мамаша ни за что не хочетъ уважать, семейная распря разражается между фонографами. Когда у папаши очень ужь накипитъ на сердц, такъ что онъ непремнно долженъ разразиться выговоромъ и сдлать маменьк такъ называемую, сцену, онъ поспшно схватываетъ свой фонографъ и облегчаетъ душу, поручая этому инструменту передать кому слдуетъ увщанія, попреки, упреки и т. д. Само собой разумется, что фонографъ принимаетъ все безъ всякихъ возраженій и прекословій, которыя могли бы только усилить раздраженіе его хозяина. Затмъ, отославъ этотъ приборъ въ комнату, посвященную семейнымъ сценамъ, папаша совершенно успокоивается и какъ ни въ чемъ не бывало принимается за свою работу. Маменька, съ своей стороны, поступаетъ подобнымъ же образомъ. Когда она почему-либо недовольна папашей и желаетъ сдлать ему замчаніе, она тоже отчитываетъ его всласть передъ фонографомъ, а затмъ успокоивается. Набжавшая тучка разсялась, небо опять проясняется и за обдомъ или завтракомъ о предмет ссоры нтъ боле и рчи. Никому изъ постороннихъ не можетъ придти даже и въ голову, что между Филоксеномъ Лоррисомъ и его супругой только что происходила ожесточенная перебранка… Я сильно подозрваю, впрочемъ, что оба они давно уже перестали слушать воинственные доклады своихъ фонографовъ. Фонографы эти, собственно говоря, проповдують теперь въ пустын. Папаша присылаетъ сюда свой фонографъ, мамаша является со своимъ, пускаетъ въ ходъ оба аппарата и уходитъ. Никто обыкновенно и не слышитъ этого дуэта. Папаша находитъ, что ему недосугъ терять время на такіе пустяки, а потому, хотя и приспособилъ къ фонографамъ самодйствующіе приборы, долженствующіе записывать отвты, но никогда ихъ не прослушиваетъ. Впрочемъ, они вс хранятся у него въ особомъ картон. Тамъ собраны въ строжайшемъ порядк фонографическія клише всхъ супружескихъ нотацій, читанныхъ ему мамашей боле чмъ за двадцатилтній періодъ. Это замчательная и, быть можетъ, единственная въ своемъ род коллекція!..
Тмъ временемъ фонографы замолчали. Супружеская распря пришла къ концу.
— Я, признаться, подозрваю у васъ, Эстеллочка, такое же предубжденіе противъ науки, какъ и у моей мамаши! Вы должны, однако, признать теперь, что и въ наук есть кое-что путное. Благодаря ей, можно жить въ состояніи полнйшаго несогласія, не выцарапывая, однако, другъ другу ежедневно глазъ!.. Знаете ли, что! Если мы вздумаемъ посл свадьбы ссориться другъ съ другомъ, — будемте длать это всегда по фонографу!
— Разумется, это окажется гораздо удобне, — со смхомъ отвчала Эстелла.
Розыскавъ требуемую справку, Эстелла собиралась уже уйти изъ комнаты, посвященной семейнымъ сценамъ, въ большую секретарскую залу, но Жоржъ остановилъ ее замчаніемъ:
— Вы только что видли, Эстеллочка, одно изъ самыхъ удачныхъ примненій фонографа. — He думайте, однако, чтобы оно было единственнымъ въ своемъ род. Такъ, напримръ, мамаша хранитъ у себя фонографическое
— Г-нъ Ла-Героньеръ замтилъ вдь это еще въ Бретани.
— Тогда были еще только цвточки по сравненію съ тмъ, что длается съ Сюльфатеномъ теперь! Мн надо было на-дняхъ освдомиться у него о чемъ-то. Я зашелъ въ маленькій особый кабинетъ, куда инженеръ-медикъ Сюльфатенъ запирается для размышленія о предметахъ особенно важныхъ, напримръ, въ тхъ случаяхъ, когда ему надо разршить какую-нибудь особенно сложную и трудную научную задачу. Вдругъ я слышу въ этомъ святилищ Минервы женскій голосъ, говорящій съ глубоко прочувствованнымъ выраженіемъ: «Милый Сюльфатенъ, обожаю тебя и никого кром тебя во всю жизнь любить не буду!»… Можете вообразить себ мое изумленіе! Я, признаться, не утерплъ и позволилъ себ бросить нескромный взглядъ сквозь полуотворенную дверь, но не увидлъ въ кабинет даже и тни красавицы, плнившейся Сюльфатеномъ. Оказалось, что онъ слушаетъ сладкія рчи фонографа, стоявшаго у него на письменпомъ стол.
— Вы, разумется, поспшно ретировались?
— Какъ-бы не такъ! Напротивъ того, я вошелъ. Сюльфатенъ, словно внезапно пробужденный отъ чарующей грезы, поспшно остановилъ фонографъ и сказалъ обычнымъ невозмутимо серьезнымъ тономъ: «Опять фонограмма изъ Чикаго. Тамошняя академія наукъ сообщаетъ снова нкоторыя возраженія пo поводу сдланныхъ нами за послднее время примненій электричества. Эти американскіе ученые, съ позволенія сказать, настоящіе ослы!» Признаться, мн было не легко сохранить надлежащій декорумъ. Я невольно подумалъ о томъ, что у этихъ американскихъ ученыхъ очень пріятные и нжные голоса. Во всякомъ случа теперь мы посмемся вдоволь. Пойдемте-ка въ кабинетъ къ Сюльфатену! Я подготовилъ ему тамъ маленькій сюрпризъ.
— Что же такое вы сдлали?
Жоржъ остановился на порог лабораторіи.
— Дйствительно, обдумавъ хорошенько, я зашелъ, пожалуй, уже слишкомъ далеко…
— Какимъ это образомъ?
— Признаться, я позволилъ себ отчасти даже неделикатность. Пользуясь тмъ, что Сюльфатенъ отвернулся, я похитилъ у него фонографическое клише объясненій американскаго ученаго и…
— И что же?
— Приказалъ воспроизвести его въ ста пятидесяти экземплярахъ, которые и размстилъ въ фонографахъ нашей химической обсерваторіи, соединивъ вс вмст электрическимъ проводникомъ. Теперь все у меня тамъ, какъ говорится, начеку. Самъ Сюльфатенъ, усаживаясь въ кресло, замкнетъ токъ, и сто пятьдесятъ фонографовъ повторятъ ему то самое, что говорилъ тогда американскій ученый!
— Боже мой, что вы сдлали! Бдняжка Сюльфатенъ! Скоре отымите проволоку!..
Жоржъ еще колебался.
— Вы тоже думаете, что я зашелъ уже слишкомъ далеко? Теперь, однако, длу не поможешь. Вотъ и Сюльфатенъ!
Въ главной лабораторіи, передъ разными приспособленіями и приборами самыхъ странныхъ формъ и разнообразнйшей величины, среди нагроможденныхъ книгъ, исписанныхъ бумагъ, ретортъ, колбъ и разныхъ физическихъ инструментовъ, работало человкъ пятнадцать первоклассныхъ ученыхъ. Все это были люди серьезные, боле или мене бородатые и вс безъ исключенія лысые. Одни изъ нихъ сидли, углубившись въ размышленія, другіе же внимательно слдили за производившимися опытами. Сюльфатенъ медленной поступью вошелъ въ эту лабораторію, заложивъ лвую руку за спину и слегка постукивая себя по носу указательнымъ пальцемъ, что служило у него признакомъ самаго интенсивнаго мышленія.
Сотоварищи его были до такой степени заняты каждый своимъ дломъ, что никто даже и не поднялъ головы, когда онъ прошелъ мимо въ свой уголъ и потихоньку пододвинулъ себ кресло. Передъ тмъ, однако, чмъ ссть, онъ, стоя у стола, началъ тамъ разбираться въ груд бумагъ и разныхъ приборовъ. Видя, что онъ еще не садится, Жоржъ хотлъ уже на цыпочкахъ подбжать къ его креслу и перерзать проволоку. Задуманная имъ не совсмъ приличная шутка, разумется, осталась бы тогда невыполненной, но судьба судила иначе. Какъ разъ въ это самое мгновенье Сюльфатенъ, находившійся все еще въ состояніи глубокой задумчивости, тяжело опустился въ кресло.