Двадцатые годы

Овалов Лев Сергеевич

И вот Ознобишин и Шифрин друг перед другом. Слава в своем тулупчике выглядит обычным крестьянским пареньком, и Шифрин, как ни старается выглядеть начальником, держится неестественно, да и одет странно.

Солдатская шинель до щиколоток, он получил ее перед отъездом на складе губсобеса, на этот склад военное ведомство сдавало пришедшее в ветхость обмундирование, подпоясана гимназическим ремнем, и на пряжке еще поблескивает лавровый венок, как ни старался Шифрин соскрести эмблему напильником, а голова тонет в боярской шапке, отороченной кроликом

под соболя.

Шапку отец Шифрина сшил для какого-то заезжего актера. Но актер уехал, не выкупив заказа, и шапка ждала своего покупателя. Если бы не мать, не видать Давиду этой шапки. Мать с тревогой наблюдала, как Давид собирается в командировку. Шинель выдали на службе, подбита она ветром, и мать настояла, чтобы мальчик поддел под шинель ее жакет, а на голове солдатская фуражка.

— Нисон! — в отчаянии воззвала мать к мужу.

Нисон покачал головой. Все же отцовские чувства пересилили скупость.

— Возьми шапку, — сказал он сыну, указывая на полку.

— Я поеду в фуражке, — ответил Давид с гордостью. — В таких шапках ходила буржуазия.

— Возьми шапку, — повторил отец. — В таких шапках щеголяют теперь твои красные байстрюки.

— Надо мной будут смеяться, — уже не так решительно возразил Давид.

— Хотел бы я видеть того, кто не позавидует собольей шапке, — сказал отец.

— Положим, это не соболь, а кролик, — восстановил Давид истину. — Будь это настоящий соболь, я бы еще подумал.

— Он бы еще подумал! — воскликнул отец. — Думать хорошо, когда есть чем согреть голову.

«Беру шапку только ради матери, — мысленно сказал Давид. — Иначе от беспокойства она сойдет с ума».

В этой-то шапке и появился Шифрин в Успенском волисполкоме.

— Ну и шапка у тебя! — вырвалось у Славы. — Где ты ее только достал?

Из-под шапки сердито блеснули мышиные глазки.

— Шапка тут ни при чем, — сердито сказал он. — Давай по существу.

Он потребовал списки сельских ячеек. Его не интересовали ни занятия по ликвидации неграмотности, ни изъятие хлебных излишков, ни художественная самодеятельность, ни заготовка топлива для школ.

— Ты мне лучше объясни, как ваша организация участвует в политической жизни страны?

Слава не понял:

— Разве изъятие хлебных излишков и ликвидация неграмотности не политика?

— Не прикидывайся младенцем!

У Шифрина сорвался голос, должно быть, он здорово намерзся.

— Есть хочешь? — спросил Слава.

— Хочу, — сказал Шифрин и хлюпнул носом. — Но прежде займемся делами. Ты можешь собрать волостной актив?

— Когда?

— Скажем, завтра?

— Ты в уме? — Слава снисходительно усмехнулся. — Оповестить, собраться… Зима! Клади неделю. Да и то…

Ссылка на зиму была убедительна.

— А где у вас больше комсомольцев? — Шифрин склонился над списками. — В Корсунском? Там кто секретарь — Сосняков? — Шифрин сам спрашивал и сам отвечал, он хорошо ориентировался в бумажках. — Можно на него положиться? Крепкий работник?

— Работник-то он крепкий, только злой очень,

вечно всем недоволен.

— Говоришь, злой? — Шифрин повеселел. — Это хорошо! Значит, едем в Корсунское.

Он попросил добыть подводу, пойти обедать к Славе отказался, выпил в сторожке у Григория кружку несладкого морковного чаю с куском прогорклого хлеба и заторопился с отъездом.

Зимняя дорога, хочешь ты этого или не хочешь, сближает людей; лежа рядышком в розвальнях, укрытые одним тулупом, Слава и Шифрин невольно прижимались друг к другу. Возница дремал, лишь механически похлестывал лошаденку кнутиком, да шелестели по накатанному снегу полозья. Морозец пощипывал щеки.

Шифрин шмыгнул носом.

— Плохо.

— Что — плохо? — спросил Слава.

— Все плохо, — пожаловался Шифрин. — Нужно менять курс.

И опять Слава не понял:

— Какой курс?

— Не изображай из себя мальчика, — раздраженно буркнул Шифрин, все чаще шмыгая носом. — В Москве дискуссия. Слышал? Ленин хочет все тишком да молчком, а Лев Давыдыч вынес наболевшие вопросы на обсуждение всей партии…

Слава не сразу сообразил, что речь идет о Троцком, Шифрин называл его по имени-отчеству, точно тот был его близким знакомым.

— Рабочие бедствуют, крестьянство недовольно, интеллигенция отказывает Советской власти в доверии, — продолжал Шифрин. — А Ленин хочет превратить профсоюзы в школу коммунизма! Наоборот, их надо присоединить к государственному аппарату, установить военную дисциплину…

Тулуп плохо согревал Шифрина, его трясло мелкой дрожью, и он все плотнее прижимался к Ознобишину.

— Что-то я не понимаю, Давид, — примирительно сказал Слава. — Разве плохо учиться коммунизму?

— Эх ты, деревня! — пискнул Шифрин, высунув из-под тулупа сизый нос. — Всему верите, а надо доходить своим умом…

И он принялся перечислять: в Ростове бастуют рабочие, в Тамбове крестьянские волнения, в Карелии действуют белогвардейцы, а на Украине петлюровцы. Он называл фамилии и города, ссылался на газеты, факты, каждый по отдельности, выглядели убедительно, но Слава уловил в тоне Шифрина странную тенденциозность, — газеты рассказывают и о хорошем, и о плохом, однако стоит выбрать из газет сообщения об одних несчастных случаях, стоит нанизать эти несчастные случаи на веревочку змеиной мысли, как получается, что везде и всюду происходят лишь одни несчастные случаи, статистика — опасное оружие в руках предубежденного человека.

Слава оборвал Шифрина:

— А откуда тебе это известно?

— Из газет.

— Нет этого в газетах!

— Надо уметь читать…

Шифрин опять спрятал нос, но невнятное бормотание долго еще неслось из-под тулупа.

«Что он за человек? — размышлял Слава. — Состоял в чоновском отряде, собирался на фронт, вел себя как революционер, а теперь распространяет всякие обывательские слухи».

Ох уж эти слухи! В каком-то доме один сказал что-то про другого и передал третьему, слух пошел по деревне, переметнулся в города, а там…