Двадцатые годы
Шрифт:
Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню.
Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала.
Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились
За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях.
Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой.
И вдруг из белесого сумрака собачонка… Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась… Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул… Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся…
Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит.
Что же делать? Вот-вот порвут…
Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!
Еще порыкивают псы, но тоже остановились.
А теперь медленно, шаг за шагом…
Вот и мостик. Вот и Поповка…
Теперь обогнуть Волковых…
Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!
За дверью свет. За столом мама, Петя и — почему он здесь? — Павел Федорович.
— Ах, Славушка…
Мама не сердится, мама рада ему!
— Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли…
На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.
— Выпей с нами, — говорит мама. — Выпьем еще раз за Новый год!
Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.
Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости.
— Пью за Федора, — вполголоса произносит Павел Федорович. — Хотел бы я сейчас его видеть.
— Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, — говорит мама. — Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.
Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.
— А где же Марья Софроновна?
— Спит.
Спит, как спят все сейчас в Семичастной.
Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.
Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.
В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает — добро или зло — зависит от многих обстоятельств.
Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, — долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна.
— Выпей, — обращается он к Славе. — Славный квасок изготовила твоя мама.
— Ну как праздновали? — интересуется Вера
Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.
— Танцы были, спектакль…
— А теперь выпьем за ваших сыновей, — предлагает Павел Федорович. — Россия теперь в их руки дадена. — Смотрит то на Петю, то на Славу, — Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно…
У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.
— Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать… — Павел Федорович переводит взгляд на Славу. — А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить…
— Славе надо учиться, — подсказывает Вера Васильевна. — Тогда что-нибудь и получится.
— А вот и нет, — возражает Павел Федорович. — Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется.
Вера Васильевна в недоумении:
— Что хватать?
— Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек… — Павел Федорович видел — ничего-то Вера Васильевна не понимает. — Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена — генеральская дочь. А то, что убили, — чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога.
Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, — увы, Слава на Быстрова уже не молится.
— Прав я или не прав? — обращается Павел Федорович к Славе.
— Нет, — твердо отвечает Слава, — коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага.
— Вот видите, — говорит Вера Васильевна. — Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет…
Но и мама не права.
— Нет, — возражает Слава, — я хочу работать. — Он поправился: — То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас…
Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам.
А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной.
— Паш, Паш, где ты там? — послышался вдруг из-за стены голос Марьи Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. — Подай напиться.
Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым напитком.
— Нате, несите…
— Да ты што, — шепнул Павел Федорович. — Она убьет меня за эти вишни.
Неслышным шагом побежал за водой и пропал.
Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул.
Потом легла сама.
— Я посижу еще немного с тобой, — сказал Слава.
Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и задремал в ногах у матери.
8
Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не похож на другой.