Двадцатые годы
Шрифт:
По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились.
Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным.
Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным…
На секунду у Славы явилось желание потанцевать
Кира Филипповна заиграла падеспань.
В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую.
В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись.
— А, милости просим! — воскликнул Андриевский, завидев Славу. — Поздравляю!
— С чем?
— Удался ведь вечер!
— Не нахожу.
— А чем он вам не нравится? — удивился Андриевский. — Веселья хоть отбавляй.
— Потому, что вы не дали мне произнести тост, — откровенно сказал Слава.
— Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из «Орловской правды», — искренно признался Андриевский. — А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой.
— Что это вам надоело? — угрожающе спросил Слава.
— Мы устали от Быстровых! — вырвалось у Андриевского.
— Напрасно радуетесь, — спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. — Революция не кончилась…
— Только нам не придется видеть ее продолжение, — снисходительно сказал Андриевский. — Надо уметь ждать… Наберитесь воли и мужества…
Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского.
— Мужества и воли нам не занимать…
— Вы боитесь отступления, — продолжал Андриевский. — Боитесь сильных людей…
— Вас? Нет, вас я не боюсь.
— Вся ваша воля только на словах…
— Нет.
— Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику.
— Нет.
— Вот начну вас душить, что вы станете делать?
— Да вы побоитесь…
Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство.
Андриевский вытянул свои руки перед Славой.
— Ну, хватайте, отталкивайте!
Слава качнул головой.
— И не подумаю.
Андриевский положил руки ему на плечи.
— Задушу!
— А я не боюсь…
Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами.
Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех.
И тут он почувствовал, что Андриевский
И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой.
— Что вы делаете, Виктор Владимирович?
И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя.
Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг.
— Испугались? — ласково спросил Андриевский.
— Что за глупые шутки, — осуждающе сказала Сонечка.
— Нет, ничего, — негромко сказал Слава, — все в порядке.
— Видите, какая непростая штука — воспитание воли, — сказал Андриевский.
— Вижу, — сказал Слава, — но я вас все равно не боюсь.
— Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья.
И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо.
Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела.
— Домой, — сказал Слава вслух самому себе.
Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились… Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?…
Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил.
И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте.
Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную — ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке.
Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой.
Даже мысленно он не сказал — к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом.