Двадцатые годы

Овалов Лев Сергеевич

— Ладно, — сказал Неклюдов. — А как вы считаете, способны ли вы руководить нашей молодежью?

Пытаясь определить степень политической подготовки Ознобишина, он спрашивал: почему произошел раскол на большевиков и меньшевиков, какие споры велись по поводу Брестского мира, чем вызвана замена разверстки натуральным налогом…

Слава ответил на все его вопросы.

— А откуда вы все это знаете? — придирчиво поинтересовался Неклюдов.

— Из газет, — отвечал Слава. — Другие коммунисты рассказывали.

Тогда Неклюдов

спросил Ознобишина, что ему известно о совещании двадцати двух большевиков.

Этого Ознобишин не знал.

На помощь пришла Петрова. Быстров как-то рассказывал Славе о ней: в партию вступила еще в подполье, участница гражданской войны.

— Это вы приезжали к Землячке в Отраду? — задала она вопрос.

— Вы это о чем? — поинтересовался Неклюдов.

— О том, как Ознобишин пробрался через тылы белых в политотдел.

— А вам откуда об этом известно?

— Сама Землячка рассказывала. Является мальчик, привез документы…

Неклюдов с любопытством взглянул на Славу.

— Было так?

— Так, так, — вмешался Шабунин. — Даже больше.

Петрова укоризненно взглянула на Неклюдова:

— По-моему, хватит.

— Хватит, хватит, — поддержал Шабунин. — Наш парень.

Неклюдов медлил, Слава чувствовал — не нравится он чем-то Неклюдову.

— А с работой как, справляетесь?

— Справляется, — уже сердито сказал Шабунин. — Уком доволен им.

— Что ж, у меня больше вопросов нет, — закончил Неклюдов. — Переведем в кандидаты, пусть поучится, а дальше посмотрим.

— Зачем переводить? — удивился Шабунин. — Он у нас по всем статьям…

— Молод еще, — объяснил Неклюдов и даже упрекнул Шабунина: — Этак вы десятилетних детей начнете принимать в партию.

— Не согласен, — сказал Шабунин. — Парень прошел испытание…

— Да испытания он как раз и не прошел, — возразил Неклюдов. — Приняли без кандидатского стажа, прямое нарушение Устава.

— Он сквозь деникинские тылы прошел, — запротестовал Шабунин.

— Ну, это в войну, — отвечал Неклюдов. — А сейчас посложнее время, мягкотелости в нем много, мне у вас же в укоме говорили, было какое-то письмо. Ознобишин ваш весной на посевной зерно всем подряд давал, пожалел кулаков…

— Успели доложить? — Шабунин покачал головой. — Так, да не так. Он не кулаков пожалел, а детей. Отцы их действительно ушли к белым, не пожалели детей, бросили на произвол судьбы, а Ознобишин политическую дальновидность проявил, дети те не забудут, чем они Советской власти обязаны, потому мы и оставили то письмо без внимания.

— Нет, я бы перевел в кандидаты, — настаивал Неклюдов и обратился за поддержкой к Петровой: — А вы что скажете?

Петрова пожала плечами.

— Молод, конечно, но…

— Впрочем, давайте-ка спросим его самого… — Неклюдов повернулся к Ознобишину. — А что скажешь ты сам?

Однако спрашивать Славу было излишне. Он стоял, вдавившись спиной в стену, и плакал. Он

был уверен, что ни у кого даже вопроса не возникнет, достоин ли он находиться в партии.

— Видите? — как будто даже обрадовался Неклюдов. — Эти слезы характеризуют его лучше всего. Ребенок! Решается серьезный вопрос, а он плачет, точно у него отнимают игрушку.

Петрова укоризненно покачала головой.

— Товарищ Ознобишин, как можно…

Даже Шабунин с неодобрением посмотрел на Славу.

— Вот что, — раздраженно сказал он. — Ты иди, мы тут посоветуемся…

Слава хотел сказать, что они не правы, но не мог.

— Иди, иди, — повторил Шабунин. — Нельзя так распускаться.

Изможденное лицо Неклюдова не выражало никакого сочувствия.

Слава бросился к двери.

Он был так бледен, что всем в приемной стало очевидно, что с ним стряслась беда.

Еремеев не выдержал, спросил:

— Исключили?

Комок в горле мешал Славе заговорить, ответил за него Семин:

— Зря это он, перевели в кандидаты.

Он все знал, хоть и не был в кабинете.

— Да не расстраивайся ты, — утешил Славу Быстров. — Через полгода снова переведем в члены…

Тут в приемную вышел Шабунин, встал перед Ознобишиным и, как показалось Славе, насмешливо покачал головой.

— Разнюнился? — сказал он Славе. — Какой же ты после этого мужчина? Вот что, товарищи, — обратился Шабунин уже ко всем. — Закончим с вами, и можете ехать, одному Ознобишину придется задержаться часа на три, вопрос о нем перенесли на заседание укома, пусть останется кто-нибудь с подводой, чтобы захватить Ознобишина…

Часа не прошло, как отпустили всех, исключенных не было, даже в кандидаты никого больше не перевели, а дожидаться Ознобишина остался один Быстров.

— Сходите в чайную, что ли, — посоветовал Быстрову заведующий учетом. — Уком не скоро еще…

Единственная в городе столовая работала на полукоммерческих началах, приезжим подавали чай, котлеты, яичницу и даже торговали дрянным винцом, которое завозили раза два в месяц из Орла.

Степан Кузьмич спросил себе, разумеется, винца, а Славе заказал и котлет, и яичницу.

— Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно…

— Заседают, — сообщил заведующий учетом, когда Быстров и Слава вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. — Обсуждают.

— Ему-то войти? — осведомился Быстров.

— Не вызывали…

Вскоре в приемную опять вышел Шабунин.

— Ждете? — обратился он к Быстрову, точно дело нисколько не касалось Ознобишина. — Отстояли твоего питомца.

Слава внимательно рассматривал Шабунина. Худой, поджарый, строгий. Разумеется, строгий. Весь уезд его боится. Никогда не кричит, а боятся. Интересно, меняет он когда-нибудь свою гимнастерку? А может, у него нет ничего на смену? Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича. И Слава его уважает…