Двадцатые годы
Шрифт:
Смеялся все громче и громче, и ни он, ни Слава долго не слышали, как в дверь стучит Эмма Артуровна.
— Что случилось? Вячеслав Николаевич, что случилось? Товарищ Ознобишин, что случилось?
— Ничего страшного, перегорела лампочка. Найдется у вас запасная?
Скупая Эмма с перепугу отыскала где-то лампочку, и свет вновь вспыхнул.
Обоим, и Славе, и Коле, было не по себе, одному потому, что едва не был убит, а другому потому, что едва не стал убийцей.
— Ты прости меня, — сказал Слава.
— Ничего, — сказал Коля. — Случается.
Он
Зато сам секретарь читал себе нотации всю ночь. Он не понимал, как решился направить револьвер на Колю. Ведь это только счастливый случай, что тот остался жив. А если бы не остался? Как тогда жить, сознавая, что ты убийца, что ты убил своего товарища…
«Боже мой, до чего несерьезно мы ко всему относимся, — думал Слава. — Играем в игрушки, которые вовсе не игрушки».
Чувство ответственности, ответственности перед собой, перед товарищами, перед обществом, возникло в глубинах его сознания. Он упрекал себя за то, что при нем не было револьвера, когда луковецкие мужики искали его в саду; если они действительно намеревались его убить, он мог бы оказать сопротивление, а сейчас, после происшествия с Колей, он думает совсем иначе. Хорошо, что он был безоружен, без револьвера его, конечно, легче было убить, ну а если бы убил он сам? Приехал в деревню представитель Советской власти и убил пришедшего к нему мужика — это убийство обязательно изобразили бы так, а не иначе. Какой резонанс вызвало бы это во всем уезде! Револьвер — это уже атрибут власти, а власть страшная и подчас разрушительная сила, ею надо уметь пользоваться. Надо уметь пользоваться даже игрушками!
Утром Слава отправился к Семину.
— Я уже все знаю, — сказал тот. — Меня вызывали в уком, разберемся. Ты лучше скажи, где это ты Оставил свой револьвер?
Слава вытащил наган из кармана.
— Для этого я и пришел, возьми его у меня.
— То есть как это возьми? — удивился Семин. — Ответственный работник не может обходиться без оружия.
— Уж как-нибудь обойдусь, — настойчиво повторил Слава. — Все равно я не умею стрелять.
31
Слава ушел подальше, выбрал место в саду, где трава выкошена не слишком старательно, лег и устремил взор на вершины берез, купающихся в голубом небе.
По щеке пополз муравей. Слава смахнул муравья.
Так что же есть долг?
Ему предстоит проверить донос. Никуда не денешься. Это тоже входит в круг его обязанностей. До чего тягостно…
— Ты забываешь о своем долге!
Кто это?
Перед ним стоит Никита Ушаков.
— О каком таком долге?
— Подавать всем пример…
— Да в чем дело?
— Секретарь укомола ворует яблоки!
— Ты в уме?
— Я-то в уме, а ты свой растерял!
— Иди-ка ты…
То, что Слава принял за палку, угрожающе нацелилось в него.
— Перестань безобразничать с ружьем! — крикнул Слава. — Тоже мне собственник!
— А я требую, чтобы
— И не подумаю!
— Тогда я буду стрелять!
— Ну, посуди сам, завполитпросветом укомола стреляет в своего секретаря?
— В данный момент я не завполитпросветом.
— А кто же ты?
— Арендатор!
— Это ты арендатор?
— Да, арендатор, член садовой артели, совладелец сада.
— Ты владелец сада?
Ушаков смутился.
— Ну, не сада, а урожая. Совладелец урожая.
Слава засмеялся:
— Ох, Никита, Никита! Ну что нам с тобой делать? Собираешься торговать яблоками, грозишь убийством…
— Иди к черту! — завопил Ушаков. — Оно у меня не заряжено! Но все равно я заставлю тебя уйти…
Слава нисколько не сердился на Ушакова, даже любил его, звонкоголосый Ушаков только делал вид, что всерьез охраняет сад, а на самом деле всем мальчишкам позволял воровать яблоки, бедность заставляла кричать, он рассчитывал после продажи урожая поправить свои дела и отремонтировать дом матери.
Странный человек Никита! Удивительно правдив, ради идеалов, о которых он говорит, не пожалеет жизни, в этом уверен не один Слава, а с другой стороны — крохобор, хватается за каждый мизерный приработок, не успеет получить паек, сразу же уносит домой…
Товарищи смотрели на его странности сквозь пальцы, но когда-нибудь должен же прийти им конец! Теперь такой повод появился, потому-то Слава и выбрал для своих раздумий сад, охраняемый Ушаковым, впрочем, сад тоже один из поводов для решительного разговора.
В кармане у Славы полученное накануне письмо — увы, анонимное, — в котором неоднократно повторялись «доколе», «до каких пор» и «сколько можно», обращенные в адрес Ушакова.
Письмо принесла Франя, оно было адресовано «Укому РКСМ» — ее обязанность отвечать на письма, однако, уяснив его важность, она тотчас пошла к Ознобишину.
— Дождались! — с сердцем воскликнула Франя, и Слава согласился, что «дождались».
Некий доброжелатель, отдавая должное работе Ушакова на ниве политического просвещения, недоумевал, как можно совмещать эту работу «со всякими нечестными», так значилось в письме, «заработками»: Ушаков «состоит в артели, снимающей фруктовый сад с целью выгодной продажи урожая», Ушаков «за вознаграждение обслуживает зажиточных хозяев в своей деревне» и, наконец, «получает плату за участие в церковном хоре»; в заключение неизвестный адресат спрашивал: «Совместимы ли эти проступки с высоким званием комсомольца?»
Теперь, после анонимки, нельзя было мириться с участием Ушакова в аренде сада, а разоблачение других проступков предвещало явный скандал.
— Что делать? — задали себе один и тот же вопрос и Ознобишин и Железнов.
Договорились обсудить анонимку на ближайшем заседании комитета.
— А не лучше ли, — предложил Железнов, — посоветоваться сперва с Афанасием Петровичем?
К Шабунину Слава и отправился с анонимкой.
— Почитайте…
— Ну а сами-то вы верите Ушакову? — неожиданно спросил Шабунин.