Двадцатые годы
Шрифт:
— А чем он командует? — Славушка кивает в сторону двери, давая понять, что вопрос относится к Кияшко.
— Гм… — Ряжский не сразу находится. — Мыслями. И при этом не своими. Твоими, моими, вот его…
Астров мотает головой, желая показать, что у него нет мыслей.
Славушка задумывается — будет сход или не будет, об этом следует передать Быстрову.
Он все время толчется поблизости от штаба, там идет своя жизнь, о войне, кажется, никто не помышляет, — сапоги, лошади, машинное масло, хлеб, хлеб, бинты и спирт, гвозди,
К обеду является Терешкин:
— Виктор Владимирович просит всех, кто в драматическом кружке, собраться после обеда в Нардоме.
Неужели он собирается угощать деникинцев спектаклем?
В Нардоме оживленно, весь кружок в сборе, сестры Тарховы, почтмейстерша, Терешкин, все переростки и недоростки, но особенно оживлен Андриевский, он в сером люстриновом пиджачке и лимонных фланелевых брюках, снует туда-сюда, поднимает у всех настроение.
— Юному санкюлоту, — приветствует он Славушку.
Славушка подозрительно осматривается, — никаких Кияшко, вообще никаких посторонних, в конце концов необязательно скучать даже при деникинцах.
— Па-а-прашу на сцену.
Андриевский за режиссерским столиком.
— Га-а-спада… — Все-таки «гаспада», а не «товарищи», впрочем, он всегда избегал этого слова. — Командование армии обратилось к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины…
Все-таки не послушался Быстрова!
— Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя…
С какой бы охотой Славушка «уронил» Андриевского!
— Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне. Затем спектакль…
— А выборы?
— То есть выборы, а затем спектакль.
Прямо с репетиции Славушка отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах.
— Отлично, — говорит тот. — Ключи от Нардома при тебе? Давай их сюда. И никаких самостоятельных действий.
Вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить с утра…
Он все интересовался, кто в Успенском самый авторитетный человек, выходило — Иван Фомич Никитин.
— О! — сказал Андриевский. — Мужик и дослужился до статского советника.
Кияшко сам отправился в школу.
— Чем могу служить?
— Пардон… — Статский советник вызывал антипатию. — Обращаюсь к вам от имени русской добровольческой армии. Не могли бы вы выступить завтра с речью?
— У меня ларингит, — сказал статский советник. — И, кроме того, я решительный сторонник отделения школы от государства.
— Как? — удивился Кияшко.
— Школы от государства, — повторил Иван Фомич. — И вообще я за олигархию.
— За что? — недоумевая все больше, спросил Кияшко.
— За воссоединение церквей, — строго сказал Иван Фомич. — Римско-католической
— Ыхм, — невнятно промычал Кияшко.
Он так и не понял, издевается статский советник или у него в самом деле зашел ум за разум, иначе с чего бы понесло статского советника в деревню вместе с революцией. Во всяком случае, спокойнее отказаться от его услуг, он еще и перед мужиками понесет бог знает что!
Кияшко остановился на Андриевском. Трезвый человек и услужливый. Он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной.
Тот рекомендовал Устинова. По мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета, мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками не по пути.
Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое «сокровище»: в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая II, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак, вдруг еще пригодится, смотрели как в воду, он и пригодился за неимением портрета более реального Деникина.
Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием «найти и доставить», и тот — «рад стараться, вашескородие» — нашел и доставил.
Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, подвесили портрет к колосникам и опустили перед ним задник, который и вознесется в должный момент.
Программу разработали во всех подробностях: сперва молебен, потом открытие «памятника», затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций.
По распоряжению Андриевского Тихон, он же Рябов, Рябой, бывший батрак Пенечкиных, а ныне член их сельскохозяйственной коммуны, весь вечер лепил из глины шарики, окуная одни в черные чернила, а другие в разведенный мел.
Для молебствия Андриевский пригласил отца Валерия Тархова, но тот решительно отказался: «Там, где лицедействуют, кощунственно призывать имя господне…» Пришлось обратиться к отцу Михаилу. Отец Михаил не отказывался ни от чего, мог и обвенчать без документов, и год рождения в метрике изменить, а тут вообще время приключений…
Вечером Кияшко доложил Шишмареву о подготовке схода, похвастался портретом, как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на всеобщее обозрение…
Все это Славушка намотал себе на ус, задворками добежал до Нардома, и, хотя ключей у него не было, он заприметил раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы.
Отсутствия Славушки никто не заметил, все утро находился у людей на глазах и в Нардоме появился, когда все драмкружковцы были уже в полном сборе.
Мужиков принялись кликать на сход с утра, мужики не шли, спокойнее отсидеться по домам, тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода, никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии.