Две недели
Шрифт:
И ушел он отсюда из-за Оли.
В понедельник Оля ушла в школу, Клавка отправилась добыть опохмелиться, бабка уползла на рынок, а Карташов хлебнул из заварного чайника горького холодного чая и сел у окна ждать Клавку.
Так сидеть было тошно. От нечего делать он стал прибираться: выполоскал в ванне, метелку, подмел везде, намочил тряпку и стер пыль с телевизора, полированного шкафа, серванта, полного посуды. Обстановочка, нечего сказать, не сравнишь с Лизкиной, только здесь, как в гостинице, а у
За чайным сервизом он увидел темно-сиреневый альбом с вытисненным в правом углу оленем. Карташов достал альбом, полистал, хотел положить назад — какое ему дело до жизни незнакомых, чужих людей, но перевернул еще листок. Перед большим тенистым кустом, опустив руки вдоль легкого, расширявшегося книзу платьица стояла девочка лет десяти. На лице ее было выражение удерживаемой улыбки, будто ей сказали не улыбаться, и она старается выглядеть серьезной, но не только губы и глаза — все светится в ней, лучится полной счастливой улыбкой детства.
Как была далека эта светлая девочка от той, с кем ночует он здесь. Отчего же, как получилось, что девочка сделалась Клавкой? Но на этот вопрос не было ответа. Как и на тот, почему люди пьют? Вернее, ответ был, и ученые люди весьма подробно вскрыли причины, по которым человек пил или делался Клавкой. Только ответы не меняли дела, они не уничтожали зла.
Что-то часто стали посещать его эти новые мысли, которые он считал давно похороненными вместе с куцыми, быстро промелькнувшими мечтами юности.
«Зачем я здесь? Если б я не пришел…»
— Эй, чего носом клюешь? Ночь-то где был? — прервал его мысли голос Клавки.
Карташов положил альбом в сервант, прошел в прихожую.
— Не достала ничего. Сволочи проклятые, — злилась Клавка. — Видела, что мужику какому-то сунула, а мне нет. Стерва, спекулянтка проклятая.
Следом за матерью из школы пришла Оля. Карташов помог ей выпростать руки из ремней ранца.
— Как училась? — для порядка спросила Клавка.
— Учительница сказала, я плохо пишу, — бойко ответила Оля: кажется, сегодня мама в хорошем настроении.
— Тетрадь! — рявкнула Клавка, и Оля поняла, что промахнулась. Дрожащими ручками Оля расстегивала ранец.
— Долго ждать? — Клавка вырвала тетрадь из ранца, перелистала, сунула Карташову и сняла с гвоздя ремень.
В тетрадке были рядки закорючек, над которыми в свое время пыхтят все первоклассники. Карташову закорючки понравились, ему бы сейчас так не нарисовать.
— Что ты, собака, — попыталась вступиться за Олю бабушка. — Ребенок не разделся еще.
— Заткнись, старая вешалка!
Карташов, как взрослый человек, понимал: не надо соваться не в свое дело, но и равнодушно слышать Олин визжащий плач он не мог. Может, правда не поняла чего девчонка, устала,
Оля вырывалась, но мать держала цепко, и всюду девочку настигал черный, вероятно, оставшийся от одного из пап ремень.
Карташова в детстве отец порол почем зря, но несмотря на это, Карташов не считал, что битье прибавляет детям ума.
— Хватит, хватит. Хорош, Клавдия. — Он подставил руку под ремень.
— А-а! — радостно взвизгнула Клавка и огрела его ремнем по щеке. Карташов вздрогнул, но при Оле ударить ее не смог.
Перехватив Клавкину руку, он вырвал ремень. Клавка, как кошка, кинулась на него, плевала в лицо, пиналась. Карташов, краем глаза увидев, как трясется в рыданиях, обнимая бабушку, Оля, заломил Клавке руки к лопаткам, затолкал ее в уборную и запер там. Хотел он дать ей хорошую плюху, чтоб не издевалась над ребенком, да пожалел ее.
14
Вечером этого же дня, помывшись в бане, он пил у себя на кухне чай. Кошка лежала на коленях. Когда он пришел домой, она, соскучившаяся по нему за эти дни, долго терлась у его ног.
Отпуск кончался. Осталась неделя. И как всегда отпуск — одно только пьянство. У Клавки просадил оставшиеся отпускные: поил всех ее гостей-пьянчуг, а сегодня подал ей последнюю пятерку. Жалко Олюшку, влетит ей за его заступничество.
Придется или раньше из отпуска выходить, или на халтуру идти. На Товарный двор, а то в тот же порт. Или загнать чего-нибудь на барахолке.
В окно легонько постучали. Карташов отдернул занавеску.
— Это я, я, Миша, — говорила за окном Галя. — В дверь стучусь, не слышишь, а вижу, что дома. Дай, Миша, на ночь твоей кошки, крыса вторую ночь за обоями скребется, спасу нет.
Карташов взял за шиворот дремавшую Буфку и подал в окно.
— Муська-то где у вас?
— Задавили. Весной еще. Машин-то теперь, носятся как бешеные.
— Чего же ты мне раньше не сказала? Эта притвора, — Карташов погладил по голове норовившую спрыгнуть с рук Гали и удрать кошку, — пятерых нынче принесла. Трех-то я кое-как пристроил, распихал по знакомым…
— Миша, — сказала Галя, которой, видимо, не терпелось сказать это, — на днях женщина тебя какая-то спрашивала. Я как раз белье развешивала. Она и спрашивает: живет в вашем доме Миша? А фамилии не знает. У нас двое, я говорю, один Миша — художник. Она говорит — какой художник, работяга он, в земле колупается.
— Утюг-то как? Ничего? — уходя от разговора и ничем не удовлетворив любопытство Гали, спросил Карташов.
— Хорошо, хорошо, спасибо, Миша.
Еще днем, уходя от Клавки, он хотел зайти к ней. Можно бы, конечно, сделать наглую рожу и закатиться, но после скандала, после Клавки…