Две недели
Шрифт:
Быстро прошло время до обеда. А в обед Эдька куда-то исчез.
— Валя, — тихо спросил Саша Заботина, — а где Эдька?
— Ему повестка в военкомат.
Саша насторожился. Как ни гордился он, что работает наравне со взрослыми мужиками, все же и сегодня он умаялся до обеда. Надо поближе держаться к машине, чтоб никто вперед не залез. Там все полегче.
Конечно, нехорошо хитрить и выгадывать, но мужики-то наверняка уже все поработали на машине, а ему, может быть, и не достанется.
Когда Шитов после обеда поднял бригаду, Саша вскочил первый и вперед всех подошел к машине.
— Ну, кто в кузов? — спросил Шитов.
«Чего
— Я, — вызвался Саша, быстро взобрался в кузов, встретился взглядом с Шитовым, отвел глаза и поспешно схватил первый мешок.
Но, не закончив еще и первую машину, Саша понял, что он зарвался. Пальцы горели от холстины, до мешка было нестерпимо больно дотрагиваться, точно с кончиков пальцев сорвали кожу и каждый раз в живое оголенное мясо тычут мелкими жгучими иголками. А ведь нужно крепко схватить мешок за углы, стащить его вниз, проволочь по кузову, вздернуть на попа и «налить». Ты один, а мужиков четверо.
Вскоре пальцы уже не держали мешок, разгибались сами, руки сводило судорогой. Саша стал таскать мешки в обнимку, катать их и на краю кузова ставить стоймя, Скорость работы резко упала. Шитов постоял с минуту у машины, посмотрел и сказал:
— Нет, это не работа. Слезай, Саня, давай, да вперед не суйся. Сере… — начал он.
— Нет, нет, — протягивая руки, словно умоляя Шитова, выкрикнул Саша, — не надо. Я постараюсь.
Серега, уже вставший на подножку и готовившийся вспрыгнуть в кузов, замер и взглянул на Шитова. Шитов недовольно посмотрел на Сашу и уже поднял руку, чтобы махнуть повелительно: — «Слазь!» — но в этот миг Саша с отчаяньем схватил последний мешок и летом по воздуху, как Эдька, одним рывком поставил на край кузова.
— Добро, — сказал Шитов и махнул рукой. — Смотри, теперь без задержки, и так машин накопили.
Саша старался изо всех сил. Он натер мозоли на пальцах, они лопнули и саднили нестерпимо. Он ходил, согнувшись в одном положении, разогнуться, выпрямиться он не мог. Пальцы постепенно скрючились так, что разводились ровно настолько, чтоб захватить мешок.
Однако с последней машины Саша таскал мешки в обнимку, пальцы не держали совсем.
Вот и последний мешок.
Саша соскочил с машины как-то боком, не удержался на дрожавших ногах и стал на четвереньки.
— Что ты, родное сердце, — сказал Заботин.
Все засмеялись, а Заботин подхватил Сашу под руку и поставил на ноги.
— Что ты, что ты, не обижайся, — примирительно сказал он: Саша плакал.
— Еще не легче, — сказал Шитов, — совсем детский сад. Ну, поработал, молодец, чего ж слезы-то лить. Свои и позубоскалят, так не в обиду.
Назавтра день был неожиданно легким. Что-то сломалось на мелькомбинате, откуда возили муку, и с утра разгрузили только четыре машины, а потом слонялись из склада в склад: тут перекинули с места на место тюки ветоши, там переставили какие-то ящики. А с обеда и вовсе нечего было делать. Уйти бы домой, да кто раньше отпустит.
Бригада уселась в тени грейфера, огромного ковша, которым выгружают песок из барж, а Саша, свесив ноги, сел поодаль, на краю пирса. Мужики о чем-то громко и оживленно спорили, смеялись.
Внизу, метрах в десяти отсюда, тихо пошлепывала о сваи волна, сухо пахло горячими досками пирса, смолисто бухтой каната, неподалеку,
«Интересно, сколько мне денег дадут. Мужики говорят, что им по восемь рублей с копейками на день закрывают. Осталось еще четыре дня. Мне, наверное, поменьше закроют, но рублей бы по семь, так неплохо. Вообще-то мужики — хороший народ. Конечно, если их послушать, вся жизнь их — работают, едят, пьют да спят. Какая-то животная жизнь. Но, может, я не знаю чего-то, не станут же они мне все рассказывать. Может, что-то есть такое, чего я не понимаю в их жизни. Леха их как-то назвал быдлом. Не этих мужиков, конечно, а со стройки, с которыми нам надо будет мастерами работать. Но какая разница, мужики везде одинаковы. А что Леха знает о мужиках, сам не рабатывал нигде, если со стороны только видел».
Как приятно чувствовать себя сильным и ловким. Как хорошо принять на себя мешок, нести его уверенной легкой побежкой, несмотря на то, что он тяжелее тебя. Ну и что, что тяжелей, а ты сильней, главное — не покориться этому бездушному мешку, а так кинуть его на штабель, что он тяжело плюхнется там и вздохнет недовольно.
Но от этой радости становилось немножко и грустно. Кончится этот последний день, и все кончится вместе с ним, станет прошлым, воспоминанием.
Неужели он мог подумать, что ему станет жалко двух недель, прожитых среди этих, так в чем-то и оставшихся ему незнакомыми мужиков.
— Мам, пап, — крикнул Саша с порога, вытащил руку из кармана, взмахнул, и деньги, паря и переворачиваясь в воздухе, медленно опустились на пол. — Отработал. И расчет получил! Завтра еду-у-у! — Саша вскинул руки над головой, но под строгим взглядом отца собрал деньги с пола и побежал в ванну умываться.
Умывшись, он переоделся в белую рубаху, приготовленную матерью, и отправился к Лешке. Мать говорила подождать до завтра, но какое может быть завтра!
Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит…Саша бодро взбежал на знакомое крыльцо, уверенно постучал в дверь. На веранде одиноко прозвякали стекла. Никто не шел. Все занавески на окнах задернуты. Днем?
Саша постучал сильней. Тишина. Он обернулся, услышав чей-то голос, и за забором, метрах в трех, увидел Лешкиного соседа, работавшего на огороде.
— Уехали, уехали они, — повторил сосед, увидев, что Саша его не понимает. — В Ленинград. Родственники у них там.
Саша зачем-то подергал дверь.
— Никак с неделю уехали, — сказал сосед.
«Вот на этой скамейке с отлогой спинкой сиживали они вдвоем с Лешкой, говорили о поездке». Саша остановившимся взглядом смотрел перед собой. К скамейке прилипло белое пушистое перышко. Силилось взлететь и не могло.
Перед глазами кружились лица мужиков, перышко, и все это дрожало и таяло в пелене непрошено подступивших слез.
«Ну вот еще!» — гордо и зло подумал он, вскинул голову и быстро зашагал прочь.
Мать встретила Сашу на пороге. Он взглянул на нее, молча прошел на кухню.