Две Ревекки
Шрифт:
Кроме того, в тексте «Двух Ревекк» внимательный слух исследователя различит эхо авторского построения диалога почти тридцатилетней давности, когда о собственно литературном творчестве Кузмин еще и не помышлял. Конечно, это свидетельство какого-то постоянства его экстравертности, обращенной в процессе развития творческой личности в драматургический дар и способность конструировать легкие диалоги в прозе. Сравним описание объяснения восемнадцатилетнего Кузмина с барышней Ксенией Подгурской, единственным в его жизни женским объектом интереса и любопытства, и диалог Травина и Ревекки Штек в главе 7 печатаемой повести. Автопересказ объяснения извлечен из письма Кузмина к Г. В. Чичерину от 6 августа 1890 года из Ревеля (так называлась в то время нынешняя столица Эстонии): «Потом я спросил: „Что вы так рано едете?“ — „Меня ничто здесь не удерживает". — „Решительно, ничто?" — произнес я с ударением.
Ревекка Семеновна, говорили, что в хорошем настроении сегодня". — „Настроение приходит и уходит. Что мы можем?" — „Теперь прошло?" — „Да. Я очень устала". — „Вы часто устаете". — „Разве? По-моему, не очень часто. Впрочем, самой судить трудно". — „Но вы все-таки повидаетесь с Яковлевой?" — „Да. Я сказала уже, что повидаюсь, и даже, если хотите, приведу Стремина". — „Не знаю, зачем это нужно". — „Может быть, и понадобится"».
Критическое отношение Кузмина к наследию романтизма, в том числе романтизма автобиографического, который обнаружил себя в описаниях юношеской поездки в Ревель в письмах к Юше Чичерину, не отменяет трагического содержания повести «Две Ревекки». В ней, как и в ряде других текстов поэта, появляется сколь важный, столь и навязчивый мотив утопления — «смерти от воды».
Все зрелое творчество М. Кузмина, от повести (романа) «Крылья» (1905, публ. 1906) до вершинного поэтического сборника «Форель разбивает лед» (1929), пронизано многочисленными эпизодами утоплений (как, впрочем, и кораблекрушений, которые в наше обозрение не включены, за одним исключением). Как в прозаических, драматических, так и в поэтических сочинениях мотив гибели в воде встречается у Кузмина неоднократно, то представляясь отголоском из реальной жизни — чудесного спасения от стихии или ужасной смерти в воде, то выступая своего рода провозвестником жуткого ухода или,
по крайней мере, такой возможности для человека из ближнего круга друзей, из числа знакомых или же современников поэта.
Повесть «Две Ревекки» в описанном отношении не исключение: в ней, кажется, впервые в современной прозе Кузмина появляются женщины-утопленницы — утопившаяся «в норвежской реке» и канувшая по своей воле в воды Невы. До этого момента в его письмах и сочинениях нам известны лишь считаные случаи фиксации гибели или спасения тонувших особ женского пола.
Такова реальная история спасшейся девушки из частного письма двадцатилетнего Кузмина к другу его молодости, будущему советскому наркому иностранных дел Г. В. Чичерину (тоже 1872–1936) от 14 июня 1892 года. То был еще «долитературный» период в жизни Кузмина, и дружеские gossips такого рода передавали реальность как она есть, без тени художественного замысла: «Я переписываюсь с Ел<еной> Никол<аевной Мясоедовой>. Она недавно чуть не потонула. Переезжала Днепр в половодье одна, и лодка опрокинулась на середине реки; она (т<о> е<сть> Ел<ена> Ник<олаевна>) была в пальто и совсем было утонула, если б только не ухватилась за канат от парома» (РНБ. Ф. 1030. On. 1. № 18. Л. 34). Со счастливицей, избегнувшей гибели, будущий поэт познакомился еще в Саратове, где прошло его детство. Она была дочерью Николая Николаевича Мясоедова (1839–1908), крупного юриста, сослуживца Алексея Алексеевича Кузмина, отца поэта, по тамошней судебной палате (до 1883 г.).
С литературным и уже мистическим преобразованием мотива утопления мы соприкасаемся в достаточно зрелой «античной» прозе Кузмина — рассказе «Тень Филлиды» (1907), где старый рыбак Нектанеб (впрочем, он же и маг, как и в «Подвигах великого Александра») вылавливает сетями утопающую Филлиду, но, как только в юноше Панкратии просыпается к ожившей девушке нешуточная страсть, извещает, что срок, в течение которого возвращенная к жизни магическим приемом Филлида могла пребывать в этом мире, истек… В это время читатели и почитатели Кузмина и его ошеломительной звезды
Эпизод с утопленником вида омерзительного и отталкивающего представлен с откровенно натуралистической фотографичностью в дебютной повести Кузмина «Крылья», содержащей нескрываемые автобиографические элементы: например, как минимум одно подлинное имя действительного лица из путешествия в Италию в 1897 году (католический священник Мори). Независимо от того, положено в основу приводимого ниже фрагмента реальное происшествие (что пока не подтверждено документально) или же описание целиком и полностью плод авторского вымысла, сцена встречи протагониста повести Вани Смурова с обезображенным водой телом становится провозвестником сходной жизненной ситуации, жертвой которой едва не станет сам Кузмин:
По всему берегу до стада были купающиеся ребятишки, с визгом бегавшие по берегу и воде, там и сям кучки красных рубашек и белья, а вдали, повыше, под ветлами, на ярко-зеленой скошенной траве тоже мелькали дети и подростки, своими нежно-розовыми телами напоминая картины рая в стиле Тома. Ваня с почти страстным весельем чувствовал, как его тело рассекает холодную глубокую воду и быстрыми поворотами, как рыба, пенит более теплую поверхность. Уставши, он плыл на спине, видя только блестящее от солнца небо, не двигая руками, не зная, куда плывет. Он очнулся от усилившихся криков на берегу, все удалявшихся по направлению к стаду и землечерпательной машине. Они бежали, надевая на ходу рубашки, и навстречу неслись крики: «Поймали, вытащили!»
— Что это?
— Утопленник, еще весной залился; теперь только нашли, за бревно зацепился — выплыть не мог, — рассказывали бегущие и обгоняющие их ребята.
<…>
— Помните, я вам говорил биографию его жизни, — твердил подоспевший откуда-то Сергей Ване, смотревшему с ужасом на вспухший осклизлый труд с бесформенным уже лицом, голый, в одних сапогах, отвратительный и страшный при ярком солнце среди шумных и любопытных ребят, чьи нежно-розовые тела виднелись через незастегнутые рубашки. — Один был сын, всё в монахи идти хотел, три раза убегал, да ворочали; били даже, ничего не помогало; ребята пряники покупают, а он всё на свечи; бабенка одна, паскуда, попалась тут, ничего он не понимал, а как понял, пошел с ребятами купаться и утоп; всего 16 лет было… — доносился как сквозь воду рассказ Сергея.
14 (27) июня 1912 года в жизни Кузмина произошло трагическое событие, ставшее на долгие годы его наваждением, «точкой безумия». Увеселительная прогулка на лодке по Финскому заливу, предпринятая жизнерадостной компанией из пяти человек около дачного поселка Териоки (ныне это Зеленогорск), оборвалась гибелью талантливого художника и декоратора Николая Николаевича Сапунова (1880–1912). По сообщению коллекционера Е. А. Гунста, биографа и исследователя художественного наследия Сапунова, «во время перехода Кузмина с места на место лодка опрокинулась». Подробности отражены в Дневнике Кузмина: «Насилу достали лодку. <…> Было не плохо, но, когда я менялся местами с княжною <Бебутовой>, она свалилась, я за нею, и все в воду. Погружаясь, я думал: неужели это смерть? <…> Сапунов говорит: „Я плавать-то не умею“, уцепился за Яковлеву, стянул ее, и опять лодка перевернулась, тут Сапунов утонул <…>» (14 июня 1912 г.). Спустя более чем год после смерти художника, отвечая на анкету «Синего журнала» «О жутком и мистическом», Кузмин остался предельно немногословен: «Как я тонул в Териоках с Сапуновым» (1913. № 51. С. 5).
Поэта и художника в пору их шестилетней дружбы время от времени осеняли общие творческие устремления и совместные планы. В письме от 30 июля 1907 года из Сухум-Кале Сапунов признавался: «Кабы Вы знали, как хочется видеть Вас и говорить с Вами, ведь Вы знаете, как я люблю и ценю Вас, и мне дороги наши дружеские отношения. <…> Несмотря на то что прошлую зиму я пережил столько неприятностей, мне все-таки хотелось бы опять поехать в Петербург, работать на сцене над какими-нибудь новыми постановками» (РНБ. Ф. 124. Он. 1. № 3870. Л. 4–5). Желания живописца исполнились через несколько лет, когда он перебрался из Москвы в Петербург. По переезде он взял на себя подготовку костюмов и декораций к постановке оперетты Кузмина «Возвращение Одиссея» и работал над портретом поэта, который остался незавершенным.