Две Ревекки

Кузмин Михаил Алексеевич

У Сименса Травин почему-то всегда вызывал смех, и старик, грозя ему пальцем, твердил:

— Всегда думал, что вы — веселый молодой человек, а я редко ошибаюсь.

Павел Михайлович всегда в таких случаях поспешно скрывался в свою комнату, но однажды не поспел этого сделать, так как в переднюю вышла Ревекка и, улыбаясь, примолвила:

— Он вовсе не веселый молодой человек, онкель, а смешной дикарь, и если он сегодня не придет к нам пить чай с сушками, я с ним раззнакомлюсь.

Старик захлопал в ладоши и закричал: «Браво, г<осподин> Векин, я вас назначаю полицмейстером!», а девушка, подойдя близко к Травину, сказала очень серьезно:

— Почему же вы так плохо исполняете то

что поручила вам дочь генерала Яхонтова? Вы начали очень смешно, но отступать не надо. Сегодня будет Андрей Викторович. Приходите непременно. А то напишу письмо Анне Петровне и выведу вас на свежую воду. Я тоже заинтересована в этом. Так мы вас ждем в пять часов. И ведите себя умнее.

Травин не успел ничего сказать, как девушка уже скрылась, а г. Сименс хохотал, раскрыв беззубый рот, затем протрубил:

— Вот вам и г<осподин> Векин. Каковы строгости?

В словах Ревекки, а еще более во взгляде ее узких глаз, напоминавших крепкий бульон с морковным наваром, была какая-то дружеская настойчивость и повелительность, которой было неизбежно и славно повиноваться. Павел Михайлович не выходил из дому, так что опоздать в соседние комнаты было трудно. Оказалось, что в пять часов у Сименса был не чай, а попросту настоящий обед, и пирог дымился уже в столовой. Лев Карлович сам постучал в двери Травина и был одет в новый, длиннее колен, сюртук и галстук бантом. Стол был накрыт на четыре персоны, но обилие закусок и, главным образом, вин показывало, что ждали гостя, мнением которого дорожили. Павел Михайлович был слишком скромен, чтобы принять эти приготовления на свой счет, и с понятным нетерпением ждал Стремина, с которым связаны были как-то все лица, которыми он, Травин, так или иначе интересовался.

Ревекка и Лев Карлович тоже, по-видимому, ждали посетителя и чувствовали известное стеснение: старик не смеялся, не приставал к Травину с уверениями, что тот — веселый человек, не назвал даже свою племянницу господином Векиным, девушка была просто рассеянна и теребила ярко-зеленые отвороты черного своего, в первый раз надетого платья. Разговор велся чопорно, главным образом о том, как Лев Карлович служил агентом в страховом обществе, как он вышел в отставку, сколько получает пенсии, что Ревекка — дочь его сестры, живет в том же доме, но ходит черным ходом, так как двери обеих квартир находятся друг против друга, если же ходить парадным, то нужно идти по улице, что мать Ревекки, Елизавета Карловна, так больна, так больна, что отказалась от удовольствия пообедать с ними, но это ничего не значит, она скоро поправится, они все опять соберутся, и молодой человек познакомится со старушкой, которая очень жаждет этого знакомства. Говорил Лев Карлович очень долго, временами кашлял и вытаскивал из сюртучного кармана большой клетчатый платок. Ревекка сидела у окна, все теребя свои отвороты, наконец сердито сказала:

— Полно, онкель, врать, все это пустяки, и г<осподину> Травину совсем не интересно.

Сименс сделал книксен и обидчиво ушел в столовую, где начал ковырять вилкой тертую селедку. Племянница вскочила, чтобы прекратить такой беспорядок, но старик не отдавал тарелку, и оба они принялись бегать вокруг накрытого стола, когда зазвонил требовательно звонок и несчастная селедка окончательно выпала из слабых пальцев г-на Сименса. Ревекка побежала было опрометью в переднюю, бросив старику:

— Фу, онкель, совсем как маленький! — но вдруг остановилась и, очевидно, передумав, подошла к Павлу Михайловичу и, сев с ним рядом, заговорила вполголоса:

— Это Андрей Викторович. Смотрите на него в два глаза, потому что он писаный красавец. Пожалуйста, не обижайтесь, если он вам что сгрубит, с ним это бывает, но вы будьте умным и не обращайте на это внимания. Этим

вы доставите большое удовольствие и мне, и Анне Петровне. Вот еще что. Сегодня я буду необыкновенно любезна с вами; я вас предупреждаю, потому что вы человек наивный и легко можете выражать там всякие удивления по этому поводу. Так вот, чтобы без всяких там удивлений.

Девушка говорила быстро и как будто давала приказания, меж тем как лицо ее вдруг порозовело, в глазах запрыгали морковные живчики, даже волосы, казалось, порыжели, и вся она сделалась прелесть какая привлекательная. И опять дружеская настойчивость отнимала всякое сопротивление.

В комнату с мрачным бряцанием входил среднего роста офицер медленной и роковой походкой. Лицо его, замечательно, правда, красивое, было лишено какого бы то ни было выражения, кроме раз данного ему природой. Это же выражение было рассеянное презрение с несколько унылой мрачностью. Очень аккуратный костюм и картавое произношение придавали молодому человеку несколько фатоватый оттенок, но поношенная портупея, незастегнутый ворот аккуратного костюма и небрежная прическа говорили и о некотором, может быть, дешевом ухарстве и отваге. Смуглое лицо его не озарилось улыбкой при здоровании, и только кончики малиновых спелых губ чуть тронулись, когда он произносил перед Травиным, равнодушно, как рапорт:

— Стремин, Андрей Викторович.

Фамилия Павла Михайловича не произвела на вновь прибывшего никакого особенного впечатления. Даже темные печальные глаза его не приобрели большей пристальности.

Ревекка поздоровалась со Стреминым, но тотчас отошла снова к Травину и усадила его рядом с собою за обедом. Офицер медленно взглянул раза два, потом принялся пить со стариком. Пил он вежливо, без прибауток, но много и сбивчиво, мешая в беспорядке разные сорта вин. Видя, что хозяйка на него не обращает внимания, он стал рассказывать Сименсу о современной конструкции орудий; тот радовался, как ребенок, хлопал в ладоши, топал ногами, хохотал и требовал от Стремина, чтобы тот объяснил ему самые простые явления природы, удивляясь и приходя в восторг. Ревекка нарочно говорила вполголоса как будто очень веселые вещи, переводя с вызовом свои узенькие живчики с Травина на офицера и обратно. Сименс уже старался ртом изобразить пушечный выстрел, потом раскашлялся, вытащил клетчатый платок, стал им махать, не сморкаясь, как флагом, — вообще вести себя как-то нелепо, потом побрел к пьянино, смеясь и горбясь более обыкновенного. Стремин вежливо попросил позволения расстегнуться и поник головою. Ревекка иногда останавливала Павла Михайловича, чтобы он не подливал себе вина слишком много, но ему хотелось, чтобы в голове у него кружилось и все кругом представлялось более понятным.

Старик заиграл мазурку Шопена, потом вальс, наконец опять Четвертую сонату. Павел Михайлович закрыл глаза и ждал конца музыки, не слушая, что тревожно ему говорила Ревекка, потом встал и, подойдя к Льву Карловичу, спросил совершенно спокойно, даже шутя:

— Признайтесь, Лев Карлович, вы все-таки знали Елизавету Казимировну Штабель или по крайней мере слышали о ней.

— О, да! И знал, и слышал, много слышал, — обрадованно закивал головою Сименс.

— Тогда вы должны были знать и племянницу ее, Ревекку.

— Племянницу Ревекку? Кто же ее не знает!

— Я говорю не про вашу племянницу, а про родственницу г<оспо>жи Штабель. Вы можете слушать меня внимательно?

— Конечно, могу.

— Ну так вот: та Ревекка умерла, и умерла для меня.

Старик смотрел, не понимая, наконец словно уразумел, закивал головою и, бесшумно смеясь, проговорил:

— Это все пустяки, молодой человек: Ревекка и не думала умирать, хотя правда, что она так добра, что может пожертвовать жизнью для чужого счастья.