Две Ревекки
Шрифт:
Фраза была очень главной для Льва Карловича и, пожалуй, самой разумной из тех, что он произносил, по крайней мере в присутствии Травина. Может быть, вследствие своей благо-разумности она и показалась ему более таинственной, чем подчас бессмысленный лепет, хотя они говорили почти шепотом и он еще понизил голос, спрашивая:
— Где же она находится, Ревекка? Вы знаете?
— Еще бы не знать! Она здесь…
— Как здесь? — спросил Павел Михайлович, отстраняясь, как будто поддаваясь влиянию слов Сименса.
— Здесь… — повторил тот беспечно и указал неопределенным жестом к столовой, но тотчас же Травин, сидевший спиною к дверям, увидел отражение
— Пойдемте пить чай! — и потом быстро и зло зашептала, схватив Павла за руку: — Ведь это же все вздор, что говорил вам дядя. Он впал в детство и заговаривается. Вам это может нравиться, потому что вы сами не без странностей, но это очень опасно и страшно. Вы сами понимаете. Пойдемте пить чай. Нехорошо, что вы ушли от Стремина, он может обидеться, и тогда все пропало. Вспомните о дочери генерала Яхонтова, если уж вы не дорожите ни моей, ни своей судьбою!..
Вместо убедительности в ее словах была злая настойчивость, мало подходящая к улыбке, застывшей на ее губах. В это время из столовой послышался удар кулаком по столу, задребезжало мелко стекло, и громкий голос крикнул:
— К черту!
Ревекка не обернулась, только сдвинула брови (чему так тщетно хотела выучиться Яхонтова), Лев Карлович, по-видимому, страшно обрадовался, хотел, вероятно, найти, что г. офицер очень веселый человек и похож на полицмейстера, но не поспел ничего сказать, так как племянница, выпустив руку Травина и уже не улыбаясь, подскочила к старику и прошипела прямо ему в лицо:
— Грудной младенец, бери зеленую чашку и марш за шкап! Ну, живо!
Старик послушался, но веселость его не сразу прошла: он все еще чего-то лепетал и подмигивал Павлу Михайловичу, словно беря его в свидетели, какая смешная история произошла. Когда он скрылся, Ревекка снова улыбнулась, молча взяла Травина за руку (его удивило, что не под руку, а именно за руку) и повела в столовую.
Там вокруг стола, где все уже было приготовлено для чая, ходил большими шагами, бряцая амуницией, Стремин.
— Давайте пить чай. Дядя нездоров, — сказала Ревекка и прибавила свету.
Будто все успокоилось: офицер повеселел, стал рассказывать незатейливые случаи из заграничных путешествий, хвалил домашние печенья, вообще, вел себя как самый обыкновенный буржуазный гость. Девушка тоже перестала казаться Травину загадочным существом, так мило разговаривала она, угощала, наливала чаи, немного по-немецки хозяйничала. Будь еще человека три-четыре, — несомненно, устроилось бы что-нибудь вроде фантов, танцев или маленькой партии в покер. Вдруг одна мармеладинка поднялась сама из вазочки, покачалась, хлопнула Стремина по лбу и исчезла вверху. Офицер побледнел и схватился за эфес, умолкла и хозяйка, но потом, взглянув наверх, вспыхнула, рассмеялась и, положив руку на обшлаг Стремина, среди смеха заговорила:
— Не сердитесь, Андрей Викторович, это он дурачится. У нас там хранятся удочки. Он соскучился сидеть один или захотел полакомиться — и придумал. Нужно быть к нему снисходительным: старый что малый.
Действительно,
— Ну, вылезай, онкель, тебя простили.
Офицер улыбнулся, но бледность еще оставалась на его смуглом лице. Сименса извлекли из-за его шкапа, откуда он явился с зеленой чашкой в одной руке и выуженной мармеладинкой в другой. Он сидел смирно, и беседа также продолжалась, пока гостю не настала пора уходить. Прощаясь с Травиным, Андрей Викторович коротко сказал:
— Проводите меня немного, погода прекрасная.
Понизив голос, он прибавил:
— Мне нужно поговорить с вами.
— Так зайдемте ко мне в комнату.
Ревекка вступилась:
— Конечно, пройдитесь, Павел Михайлович, еще не поздно, и у вас есть ключ.
Травину показалось, что девушке не очень хочется, чтобы он ее послушался, но ему захотелось противоречить, и он ответил:
— Вы совершенно правы, Ревекка Семеновна! — и стал надевать пальто. Стремин, уже одетый, терпеливо ждал. Только сейчас Павел Михайлович вспомнил, что это предложение было единственною фразою гостя, обращенною лично к нему.
— Я не прощаюсь, — заметила ему Ревекка, — вряд ли я еще лягу, когда вы вернетесь.
Глава 4
Погода была, действительно, прекрасна; когда Травин вышел со своим спутником на Екатерининский канал, его особенно поразила зеленая прозрачность призрачного неба и воды, прямые (особенно прямые, какие только во сне видишь) линии тоже как будто прозрачных зданий и осколок бледного золота — звезда, вокруг которой теплый эфир лиловел. Он, конечно, не раз видел белые ночи, но сегодня будто впервые почувствовал всю их пронзительную едкость и нереальность вместе с тем. Он даже позабыл, что Стремин ему хотел сообщить что-то, как ждет его помощи Анна Петровна, как странно себя ведут Ревекка и ее онкель Сименс, как непонятна их таинственная, но несомненная связь с теми, давно уже ушедшими, Елизаветой Казимировной и ее племянницей, он забыл об этом, или, лучше сказать, все это казалось ему так слито с больною зеленью небосвода и слепым мерцанием бестенного света, — что неизвестно к чему относилось его восклицание. А воскликнул он:
— Странно! — и сейчас же сам, спохватившись, взглянул на офицера.
Тот ответил просто и серьезно, поняв, очевидно, слова Павла Михайловича:
— Я люблю зиму.
Помолчав, добавил:
— Белых ночей я терпеть не могу. И особенно потому, может быть, что они оказывают на меня влияние.
— Вы — с юга?
— Я родился и вырос в Пензе.
Точность и простота ответов Стремина казались странными, почти тупыми.
А между тем было заметно, что он хочет рассказать что-то о себе, и именно в форме афористических признаний. Как будто в подтверждение этого предположения, Андрей Викторович совершенно неожиданно заявил:
— Я очень люблю мучить!
Травин даже не понял, что такое говорит офицер, и, думая, что ослышался, переспросил:
— Как это «мучить»?
— Ну, доставлять другим мучения, и не нравственные там какие-нибудь, а физические, — щипать, колоть… Моральные муки — это выдумка, по-моему, и зависят от чувствительности субъекта, а когда бьют, так всякому больно.
— Вы выдумываете, кажется, на себя. Какая же приятность — мучить людей?
— Нет, я не позирую. Кому же охота брать на себя такую дрянь?!