Две Ревекки
Шрифт:
Ничто не оправдалось. С Елизаветой Казимировной это случалось, но друзьями в вину ей не ставилось, но врагами повторялось с удовольствием. Как у женщины в сущности доброй, настоящих врагов у г-жи Штабель не было, но находилось немало охотников относиться к ней пренебрежительно и насмешливо. Анекдоты о ней не переводились и распространялись далеко за круг ее немалочисленных знакомых. Даже о самой смерти ее передавали как-то легкомысленно: будто бы, принадлежа к тайному обществу, она провралась и, будучи присуждена к смерти, бросилась в водопад, причем благодаря своей дородности долго не могла погрузиться в воду и перекатывалась с камня на камень. Кроме того, что такие рассказы были неприятно и непонятно жестоки, рассказчиков, очевидно, мало смущало, что тайные общества со смертными приговорами существуют разве только в кинематографических драмах и что Елизавета Казимировна погибла не в водопаде, а в обыкновенной, хотя и норвежской реке.
Травин, хотя и потерял из
Смерть Ревекки не возбудила никаких толков, так как девушка была мало кому известна и причина ее смерти была медицински естественна. Только Павлуша сохранил, может быть, внушенное ему, сознание, что эта черненькая, почти незнакомая ему родственница г-жи Штабель умерла для его счастья. Может быть, она его любила. Он видел ее три раза. Проходя по узенькой гостиной, он заметил у окна Ревекку, которая шила какой-то зеленый лоскут. Подняв узкие, страшно пристальные глаза на гостя, она печально сказала:
— Тетя сейчас выйдет. Подождите.
Сложив свое шитье, она прибавила вдруг:
— Сколько вам лет, Травин? Ведь вы — Травин?
— Вы угадали. Семнадцать лет.
Девушка помолчала, будто высчитывая что в уме, потом проговорила серьезно:
— Ну что же? Не так мало, — и вышла из комнаты.
Второй раз Ревекка вся сияла весельем, ласковостью и трогательною миловидностью. Они катались по взморью, и приятели Травина, и Елизавета Казимировна, и профессор Чуб. Молодая луна прозрачно плыла по смуглому небу, тени чернели, как рыбьи кости, по мокрым берегам тлели костры, и Ревекка пела Шуберта «Auf dem Wasser zu singen» [2] . Павел Михайлович вдруг заметил, какой вострый и маленький носик у певицы, а та рассмеялась и, сняв шляпу с белыми лентами, стала махать покидаемому морю, не прерывая пения. Третий раз он видел ее в гробу. На похоронах почти никого не было и из маленькой группы выделялась, как пудовая свеча, желтая, заплаканная, оплывшая г-жа Штабель. Она неловко и пухло крестилась, потом вытянув белый, белый палец к гробу, сказала Травину:
2
«Auf dem Wasser zu singen» («Петь на воде») — вокальное сочинение Ф. Шуберта (оп. 774; 1823) на стихи Ф.Л.цу Штольберга-Штольберга; описание лодочной прогулки лирическим героем, находящимся в лодке; в партии фортепиано использована стилистика баркаролы. Начальные строки: «Среди мерцания зеркальных волн / Качающаяся лодка скользит, подобно лебедю…»
— Помни, она умерла для тебя!
Он это запомнил навсегда; хотя прошло с тех пор всего четыре года, он знал, что это навсегда.
Вот где она, Ревекка. Но какая же Ревекка Семеновна Штек? Зачем опять входит в его жизнь это имя?
Все эти воспоминания пробудились тогда, когда он в первый раз услышал в квартире Сименсов игру, столь похожую на исполнение Шопена Елизаветой Казимировной. Неужели, подумал он тогда, это играет сам Сименс? С хозяином он встречался иногда в темной передней и запомнил только, что тот был очень высок и чрезмерно стар. Травину казалось, что Льву Карловичу лет девяносто и что он может каждую минуту рассыпаться. Только придя от Яхонтовых, Павел подумал, из кого состоит семья Сименса. Насколько он мог заметить, кроме старика и прислуги никого в квартире не жило, хотя он иногда и слышал женские и мужские голоса, — вероятно, приходили гости.
Очень редко отворяли двери в передней и впускали или выпускали гостей, очевидно они ходили черным ходом; до сих пор Павел Михайлович не обращал на это внимания, теперь же это показалось ему очень странным.
В голове у Травина был какой-то неподвижный круговорот мыслей, все об Анне Петровне и о своей любви к этой необычайной девушке. Он отпер дверь французским ключом, не звонясь, и остановился, не снимая пальто и не зажигая света.
Теперь уже не Шопен был слышен, а соната, «ее» соната!.. Елизавета Казимировна именно ее, эту раннюю, № 4, сонату Бетховена особенно любила, находя в ней мистическое содержание, почти программное [3] . Удивление было не в том, что играли эту сонату, ее часто исполняют и разучивают начинающие пьянисты, но самое исполнение, самая манера была не то что похожа, а просто та же самая, что у г-жи Штабель. Спутать, ошибиться не было никакой возможности. Павел Михайлович сел на стул у вешалки, как был, одетый. Через дверное стекло солнце красным квадратом лежало на коврике, словно стыдясь, что оно так долго заленилось на бессонном майском небе. Может быть, это пятно напомнило Травину розовую комнату и все то далекое, но он сорвался со своего неудобного стула в
3
4-я соната (оп. 7) написана Л. ван Бетховеном в 1796-1797 годах и посвящена одной из его учениц, графине Бабетте Кеглевич. После публикации в 1797 году получила подзаголовок «Влюбленной». Одно из программных сочинений молодого композитора.
— Ревекка! — закричал Павлуша и поскользнулся на слишком блестящем паркете.
Девушка испуганно произнесла «Onkel», и ноты разлетелись разными форматами; дешевые издания уличных танцев и арий тяжелой кипой шлепнулись прямо у ног. Соната прекратилась, старческий голос спросил слишком громко, словно спросонья, «что там?», но девушка уже опомнилась и, поняв, очевидно, хотя бы внешнюю сторону случившегося, оправила черную юбку у широкого лакированного пояса, почти не стягивавшего не очень узенькую талию, и сказала вопросительно:
— Г<осподин> Травин?
Теперь Павлу Михайловичу было стыдно своих мечтаний. Голос и лицо стоявшей перед ним девушки были, конечно, не той, далекой, которая, как он знал наверное, давно уже умерла, и даже ради его счастья. Он даже не мог понять, что заставило его искать этого сходства. Теперешняя Ревекка была довольно высокого роста, с энергичным, при всей своей милой детскости, лицом и веселыми узкими глазами, которые она в данную минуту лукаво переводила с Травина на пьянино и обратно. От потемневших румяно, словно запотелых, окон поднялся огромный сухой старик, нагибаясь, будто намереваясь сложиться вдвое, и опять слишком громко для своих лет произнес:
— Вы — веселый молодой человек; я давно это заметил. Вы отлично сойдетесь с г<осподином> Векиным. Это я свою племянницу так называю. Ревекка — Века — Векин. Слишком далеко, но мы понимаем, и мне так нравится. Вот и все, что нужно. А господин она потому, что г<осподин> Бенин — страшный сорванец, головорез и повеса, несмотря на свои восемнадцать лет.
Ревекка опять весело взглянула на Травина и сказала развязно:
— Г<осподин> Травин знает меня отлично от Анны Петровны, дочери генерала Яхонтова, а я знаю Павла Михайловича через Андрея Викторовича Стремина. Значит, мы почти что знакомы.
— Векин, Векин — всегда с секретами! — захохотал старик.
Павлу Михайловичу захотелось поймать их врасплох, и он выпалил:
— А Елизавету Казимировну Штабель вы не знаете?
— Какую такую Штабель?
Девушка сдвинула брови в недоумении, а старик снова опустился в темноту и сквозь хохот говорил, словно кашлял:
— Это опросный лист! Я должен писать на бумагу! Сколько имен, и все с батюшками. О, я люблю русский обычай: с батюшками.
Ревекка взглянула строго на старика, который охал, словно разваливался от собственного остроумия, и ответила просто:
— Нет, этой дамы я не знаю.
Травин закричал совсем глупо:
— Может быть, вы и четвертой сонаты Бетховена не играли.
Старик охнул в темноте:
— Векин, пожми этому господину Травину плечами.
Глава 3
Травину было так стыдно своего выступления, что он не только не исполнял поручения Яхонтовой, но, наоборот, всячески избегал встречаться с Сименсом и его рыжей племянницей. У генерала он врал, что будто он старается, но что ничто, мол, не удается. Между тем время приближалось к лету, и Анна Петровна нервничала, не зная, где установить свое местопребывание. Очевидно, это зависело от характера отношений между таинственным Стреминым и девицею Штек. Анна Петровна почти научилась сдвигать брови и часто впадала в такую рассеянность, что ничего не слышала из того, что лепетал ей Павел Михайлович; на отца она не обращала никакого внимания. Генерал сначала пробовал приставать к ней, куда же они поедут, но потом, покорившись судьбе, велел открыть три года уже не открываемый балкон и вставал нарочно в шесть часов, чтобы иметь возможность до публики напиться на балконе чаю, не надевая кителя, в чем, по-видимому, и полагал главную особенность дачного жилья.