"Две жизни" (ч. I, т.1-2)
Шрифт:
— Я не парижанин, я просто ещё не видавший света мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не надел бы это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. А вот эта зелень, она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради Бога, не делайте шляп в таком стиле. Вы разгоните высший свет и соберёте в свой магазин базар.
— Это потому, — чуть не плача отвечала мне Жанна, — что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.
К нам подошли князь и И., и мы сели в уголке пить кофе. На диване, за центральным
Он, не сводя с неё глаз, что-то говорил. Лицо её было холодно, точно маска легла на него, закрыв всякую возможность читать её душевные движения. Только раз глаза её поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошёл от своего кружка и сел на диван рядом с нею.
— Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми руками, — улыбаясь, сказал он ей.
Анна встала, чтобы налить ему кофе, а я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.
— Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но сейчас я крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, что если этот сатана будет находиться возле Анны, она не сможет петь. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, — шептал я.
И. засмеялся и сказал, что верит в мои силы и самообладание и действительно пойдёт к Анне. Но просит меня, как только начнётся музицирование, сесть непременно рядом с ним, он займёт мне место; а лучше всего, если я подойду к нему, как только начнутся разговоры о пении. Поговорив ещё немного с князем и Жанной, он перешёл к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.
Последовало долгое кофепитие.
— Знаете, князь, не мог бы я жить на Востоке. Однажды я был на настоящем восточном свадебном пиру. Общество там было разделено на мужскую и женскую половины. Я лицезрел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было красочное, но и варварское зрелище. Здесь всё вполне цивилизованно, — и все точно так же объедаются до пота. Только вытираются не сальными рукавами, а душистыми носовыми платками.
Ну скажите, разве не варварство так уставать от еды. Дойти до такого полного изнеможения, как эти люди напротив нас, — указал я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении в противоположном углу и тяжко переваривавших пишу.
Тут стали просить спеть. Многие обращались к Браццано; он ломался и — воображая себя героем — ответил, что не особенно здоров, но попробует всё же. "Лучше тебе и не пробовать", — ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить И. дать ему какое-нибудь лекарство, чтобы он охрип и, что называется, "дал петуха".
Обуреваемый этим желанием, я забыл все условности на свете, бросил своих друзей и побежал к И. Схватив его за руку, я стал умолять его помочь турецкому бреттёру осрамиться.
— Какой ты ещё мальчишка, Лёвушка, — смеялся И.
— Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте мучить Анну этому злодею. Наверное,
— Уймись, Лёвушка, — очень серьёзно сказал мне И. — Наблюдай и приглядывайся. Запомни всё, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймёшь гораздо позже. Для Анны и некоторых других сегодня идут минуты, решающие всю их жизнь. Будь серьёзен и не шали как мальчик.
Он почти сурово поглядел на меня.
Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, через который мы вошли, а в середине дома. Там, по широкой, красивой лестнице, мы спустились вниз, в большой круглый концертный зал, принадлежавший Анне. Ах, какая это была чудесная комната. Мозаичные деревянные полы и стены; посередине рояль и вдоль стен небольшие кресла. Две-три вазы на постаментах, несколько картин и мраморных фигур.
Когда Анна подошла к роялю, я забыл обо всём. На её лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я не раз видел. То была фея, существо неземное. И если до сих пор Анна казалась мне особенною, не такой, каких обычно носит земля, то теперь я понял, что среди нас ещё ходят неземные существа, приносящие небо на землю.
Она заиграла. Я сразу узнал Патетическую сонату.
Но до сих пор не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Что-то безумно захватывающее было в ней. Казалось, сверхъестественная сила вселилась в Анну. Страсть, какой-то зов в неведомое, недосягаемое чередовались со внезапным озарением, а потом снова вопросы и голос неумолимой судьбы…
Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал подле меня князь. "Вот он, серый день, претворённый в сияющий храм", — думал я.
Звуки смолкли. Никто не прерывал молчания. И. сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.
— Ну всегда ты, Анна, расстроишь своей игрой и испортишь всем праздник, — раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос её младшего брата. — Сыграла бы Шопена, показала бы блеск. А то навела тумана своим Бетховеном.
Мне так и хотелось отколотить этого будущего бреттёра.
— Если тебе не нравится, можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, — сказал ему тихо отец; но такая гроза была на его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый щенок, немедленно спрятался за маменькину спину. Та пригрозила кокетливо пальчиком, улыбаясь ему, как нашалившему пятилетнему пупсу.
Но этот пошлый эпизод не смог разрушить огромного впечатления.
Под напором просьб Анна снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла и, казалось, какая-то частичка её существа улетела вместе с первой пьесой. Того сверхъестественного вдохновения, поразившего всех, в её игре уже не было.
Мне хотелось убить негодного мальчишку.
Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не станет, но если есть желающие петь, она будет аккомпанировать.
Да-Браццано поднялся и сказал, что не петь под такой волшебный аккомпанемент он не может.