Две жизни одна Россия
Шрифт:
— Теперь Вы можете позвонить. Вот этот телефон, — и он показал на один из трех аппаратов, стоявших на маленьком столике рядом с большим письменным столом.
Я думал сначала позвонить в посольство, но было уже почти пять тридцать. На мой звонок ответит охранник из морской пехоты, который соединит меня с дежурным. Самое большее, что я смог бы сделать, это сообщить о факте моего задержания. Поэтому я решил позвонить в свой офис.
Ответил Джефф Тримбл. Я рассказал ему о случившемся, но это, как мне показалось, не произвело на него впечатления разорвавшейся бомбы. Оказывается, ТАСС уже сообщило
— Где ты? — спросил Джефф.
— Я точно не знаю. Где-то в северо-восточной части Москвы. Я был арестован по подозрению в шпионаже и меня допрашивали всю вторую половину дня.
— Это в отместку за арест Геннадия Захарова в Нью-Йорке, — сказал Джефф. — Его отказались выпустить под залог…
Я плохо разобрал, что сказал Джефф. Отказались? Согласились? Где Захаров? Все еще в тюрьме или его выпустили? В присутствии переводчика и Сергадеева, не спускавшего с меня глаз, я не хотел переспрашивать Джеффа, не хотел, чтобы они знали, насколько глубоко я заинтересован в деле Захарова.
— Где Руфь? — спросил я.
— Вот идет…
Руфь подошла к телефону, и я коротко изложил ей основные моменты: встреча с Мишей у станции метро, книги, которые я ему дал, пакет, который он мне вручил, мой арест после его ухода. Я смотрел на телефон, пока говорил, и мне в голову пришла мысль.
— У тебя карандаш под рукой, Руфь? Запиши номер? 361-65-56. Это там, где я нахожусь.
— Поняла! — ответила она.
Я был прав, что позвонил в офис, так как теперь Джефф и Руфь будут знать, что делать. Они дадут это! номер нашим коллегам, которые, в свою очередь, позвонят Сергадееву. Это придаст моему делу огласку и поможет опровергнуть утверждение официальных советски! органов о том, что я шпион и что мое дело не имеет никакого отношения к делу Захарова.
Я посмотрел на полковника и на переводчика. Оба были абсолютно невозмутимы.
— Как ты думаешь, сколько тебя там продержат? — спросила Руфь.
— Думаю, несколько недель, если все пойдет такими темпами. Меня очень волнует, что будет со всеми материалами, связанными с исследованиями жизни моей семьи, если они решат учинить обыск в нашей квартире.
— Не беспокойся, — голос Руфи звучал уверенно. — Мы уже буквально окружены корреспондентами. И пока они здесь, я сомневаюсь, что КГБ устроит обыск. Я уберу все твои бумаги в безопасное место.
Мы поговорили еще несколько минут. Руфь обещала позвонить Сергадееву на следующий день, попросить о свидании со мной и поговорить с ним. Перед тем как повесить трубку, я сказал:
— Они требуют, чтобы я заканчивал разговор. Помни: я люблю тебя, и буду вести себя здесь достойно.
Теплые слова Руфи, ее поддержка — всего этого хватило лишь на несколько минут, и теперь я снова был ужасно одинок. Глядя на Сергадеева, я стал вспоминать об отце.
В 1917 году Серж, как его все называли, был младшим офицером. За две недели до революции его послали на службу в Рим. Он неоднократно предупреждал меня, чтобы я не ступал ногой на советскую территорию. Два года тому назад я похоронил Сержа в Париже. И сейчас, в московской тюрьме, его слова пришли мне на память: "Держись подальше от России. Большевикам всегда будет наплевать на твой американский
Глава третья
Следователь отложил ручку и сложил свои’ заметки. Наша первая встреча подошла к концу. Я обратил внимание на его руки: пальцы были длинными и тонкими. Он выглядел довольно изысканно, несмотря на испорченные никотином и золотыми коронками зубы. Когда он глядел из-под очков, я пытался что-нибудь уловить в его взгляде, но он ничего не выражал. Полковник не был рядовым кэгэбэшным головорезом. Это был опытный профессионал, не лишенный благовоспитанности, и это-то меня особенно настораживало.
— Часовой отведет Вас туда, где Вы будете ночевать. Полковник Сергадеев говорил спокойно, как будто речь шла о комфортабельном номере в пригородной гостинице. Надежды на то, что вечером меня отпустят домой, как это было с Робертом Тоутом, рухнули. Вместо этого мне предстояло быть первым американским журналистом, заключенным в советскую тюрьму после 1949 года, когда Сталин бросил в застенки Лубянки американскую коммунистку Анну Луизу Стронг. Эта мысль меня ужасала.
Через несколько минут в комнату вошли два молодых офицера в форме цвета хаки и с погонами КГБ, чтобы отвести меня в камеру.
— Руки за спину! — скомандовал старший лейтенант Он не вынул наручников, но я повиновался.
— Хорошо, — сказал он. — Идите как следует смотрите вперед, не разговаривайте. Вперед! Раз-два! раз-два! — Мы вышли из комнаты.
Эта тюрьма КГБ пользуется дурной славой. Начиная с прошлого века в Лефортове содержались тысячи заключенных, чьим единственным преступлением было свободное слово. Тюрьмой управлял КГБ, поэтому ее считали "более результативной". Я подумал: "Более результативной в чем? В добыче ложных признаний? При Сталине людей били и пытали. Некоторым давали наркотические препараты, чтобы сломить их. Многие исчезли навсегда."
Я был в смятении. Как далеко пойдет КГБ? Сначала его люди состряпали против меня дело. Потом, претендуя на цивилизованность, заявили, что мои права будут соблюдаться. Но я знал из собственного опыта, что российская цивилизованность часто одна только видимость. Приличие и доброта есть в России, но они спокойно сосуществуют с варварством. Именно этого я и боялся теперь. КГБ способен на все для достижения своих целей, он ни перед кем не отвечает, кроме, быть может, только Генерального секретаря, да еще может прислушаться к единодушному осуждению за границей.
Я старался побороть растущую тревогу, опираясь на логику политических событий. Сейчас, когда Горбачев пытается явить всему миру гуманность советского общества, призывая к открытости и разоружению, он не допустит применение пыток или наркотиков к американскому корреспонденту. Когда намечается совещание в верхах, когда ожидается встреча между государственным секретарем Джорджем Шульцем и министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, Горбачев вряд ли сошлет американского журналиста в Сибирь. Мой арест лишен какого-либо смысла, конечно, но Кремль часто непредсказуем в своих поступках и иногда действует против своих собственных интересов.