Две жизни одна Россия

Данилофф Николас

Когда мне исполнился двадцать один год, отец подарил мне это кольцо, надеясь, что теперь я смогу удовлетворить свое любопытство. Я показывал его специалистам в Соединенных Штатах, но они не смогли ответить ничего определенного.

— Если оно такое старое и сделано из железа, почему оно не заржавело? — спросил один торговец ювелирным, изделиями, сомневаясь в его подлинности.

Кольцо было мне велико, и однажды я чуть не потеря, его. Очевидно, у моего предка были руки рабочего, а и интеллектуала. В конце концов, я решил поместить его на хранение в банк.

Нежелание отца говорить о России или о кольце был, понятно. Ведь кровавая революция в одночасье лишил, его положения и перечеркнула будущее. В августе 1911 года "ле

женераль", чувствуя приближение революции помог своим сыновьям — двадцатилетнему Михаилу (щ прозвищу "Миш") и девятнадцатилетнему Сергею — выехать за границу. Миш отправился в Париж в качестве секретаря российской миссии по закупке авиационно техники. А Серж, недавно окончивший Тенишевское училище и Пажеский корпус, был послан вторым заместителем военного атташе при посольстве России в Риме. Через две недели после Октябрьской революции Серж и други офицеры поделили счета посольства между собой и разъехались в разные стороны. Осенью 1918 года Серж приехал в Нью-Йорк с 900 долларами в кармане и с помощи Фонда Карнеги отправился в Кембридж, штат Массачусетс, где поступил в Гарвардский колледж. Через несколько недель к нему присоединился Миш.

Хотя и Серж, и Миш окончили американский колледж в 1921 году, они никогда не чувствовали себя американцами. Вместо того чтобы идти на футбол, Серж прогуливался по территории Гарварда в жемчужного цвета гетрах с тросточкой. По окончании колледжа он устроился ра ботать инженером-механиком на текстильную фабрим принадлежавшую Сако-Лоуелл-Шопс, где и встретил мою будущую мать, Эллен Кросби Берк из Лоуелла, штата Массачусетс. Но ее семья из Новой Англии так и н| приняла его полностью. Он был слишком учтив, слишко изыскан, знал слишком много языков. Он говорил по-английски, по-французски, по-немецки, по-итальянски и по-русски. Он также был прекрасным наездником и любил автомобили, остроумных мужчин, красивых женщин и хорошо сшитые костюмы с четырьмя пуговицами на рукавах. Он считал американцев простодушными и не светскими.

Лучше всего отец чувствовал себя во Франции. Как большинство образованных русских его поколения, он свободно говорил по-французски и с гораздо лучшим произношением по сравнению с его славянизированным английским. У французов есть "стиль", как он выражался, а американцы об этом понятия не имеют. В течение многих лет Серж работал на автомобильной фирме "Паккард", и ему удалось так устроиться, что большую часть времени он жил и работал за границей, сначала в Париже, потом в Аргентине, а после второй мировой войны опять в Париже.

Серж не мог простить своей матери то, что она начиняла мою голову всем, что было связано с Россией, особенно ее добрые слова о Ленине. Серж старался устроить свою жизнь в Новом Свете, но даже если он не смог до конца освоиться с новым образом жизни, то Эйя и я, полагал он, должны были вырасти стопроцентными американцами. Мы должны были преуспеть там, где ему не удалось.

Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что отец хотел, чтобы я, став американцем, в то же время мог наслаждаться тем, чем мог бы и он, не приди к власти Ленин. Он желал мне всего самого лучшего. Он хотел, чтобы я общался с богатыми, влиятельными людьми, был счастлив, когда я вступил в один из закрытых клубов Гарварда, затеял роман с молодой актрисой и проявил интерес, правда ненадолго, к моргановской Таранти Траст Компани. Он мечтал, чтобы я стал хорошим наездником и почувствовал вкус к езде на гоночных автомобилях. Бедный Серж! Имея Бабуту союзником в этом вечном конфликте между отцами и сыновьями во время отрочества последних, я одерживал над ним верх. Я был безразличен к лошадям и не желал садиться в седло. Лошадиные силы — будь то под седлом или в моторе — не интересовали меня вообще. Я носил мешковатые твидовые костюмы, проявлял интерес к французскому экзистенциализму и хотел изучать философию в Англии — стране, которую отец презирал за ее никудышную кухню.

Темы,

связанные с Советским Союзом, вызывали наибольшие споры между нами, и в конце концов политика стала табу в наших разговорах. Серж считал Советский Союз угрозой для цивилизации; он разделял мнение Рейгана, который определил его как "империю зла". До конца дней своих Серж не мог понять, что для меня Советский Союз был реальностью. Казалось, он верил, что в один прекрасный день СССР перестанет существовать, и общество вернется к старым, добрым временам милосердного царизма. Но я знал, что если империи и суждены перемены, то они будут исходить от Москвы, т. е. произойдут изнутри.

Серж всегда отмечал две особенности нашей семьи и ее отношения к жизни. По "даниловской" линии мы унаследовали благоразумие и дисциплинированность — то, чего так недоставало русским, а по "фроловской" — эмоциональность.

— Со стороны матери, — говаривал он, — все было подчинено природным наклонностям.

Я бы сказал, моя семья со стороны его матери была более русской.

Влияние на меня Бабуты становилось все более сильным по мере того, как я рос, особенно после неожиданной смерти моей матери в 1950 году, когда мне было 15 лет, Теперь Бабуту ничто не связывало. Отец не мог с ней тягаться. Она командовала своими обоими сыновьями, также как и мной, до самой смерти в 1954 году.

Я помню то лето, когда она серьезно заболела. Это было в Париже. Она становилась все более раздражительно и наконец слегла с высоким давлением. К тому времени когда я вернулся в Гарвард к осеннему семестру, она впала в кому и вскоре умерла на руках у Сержа и его новой жены. Когда я получил телеграмму о ее кончине, я проплакал всю ночь, вызывая сострадание у своего соседа по комнате, спавшего на нижней койке. Всем своим существом я ощущал невосполнимость потери, также как после смерти матери. Бабута так любила меня до конца дней своих!

В конце концов мой отец взял над ней реванш, когда она уже не могла постоять за себя. Случайно это было или нет, я не знаю. Он поместил ее прах в нишу на кладбище Пер Лашез и забыл возобновить контракт по истечении пятилетнего срока. Не сообщив ничего семье, администрация кладбища бесцеремонно вынула прах Бабуты из ниши и захоронила его в братской могиле.

Но власть ее над нами мы чувствовали, как и прежде. Одряхлевший Серж, которому было уже далеко за 80, все еще лепетал о своей матери, с презрением отзываясь о ее "нелепых" взглядах и предрассудках. Когда я навестил его перед смертью, он еле слышно бормотал: "Моя бедная матушка говорила… моя бедная матушка говорила…". На Мишу она оказывала не меньшее влияние. Когда его перевозили в дом престарелых в Лексингтоне в Массачусетсе хрупким восьмидесятивосьмилетним стариком, он спросил мою сводную сестру: "А как ты думаешь, моя мать одобрила бы то место, куда вы меня везете?"

Мишино преклонение перед матерью можно проиллюстрировать одним эпизодом, о котором он постоянно вспоминал до самой смерти, хотя мне это казалось плодом его фантазии.

— Это было ранним летом 1916 года, — вспоминал Миша, — когда "ле женераль" находился на германском фронте. Мы с друзьями взяли выходной от занятий в Петроградском технологическом институте и поехали в Павловск, к северу от столицы. Мы танцевали и пели всю ночь и пропустили последний поезд в город. Пришлось воспользоваться товарняком, везущим молоко. Стояли белые ночи, когда солнце практически не заходит, и весь город окутан таинственным светом. Вдруг я увидел женщину в белом с зонтиком, идущую мне навстречу. Она подошла ближе, и я не поверил глазам своим. Это была мама. Она остановилась на секунду, посмотрела как бы сквозь меня и продолжала идти. Она, конечно, узнала меня, но не сказала ни единого слова. Через несколько часов, когда мы встретились за завтраком в своей квартире на Невском проспекте, 4, не было сказано ни слова о случившемся. Как будто ничего и не произошло.