Две жизни одна Россия
Шрифт:
Стас сбросил одеяло на пол. Мне же теперь было все равно. Я преодолел свое первое препятствие.
Я опустился на койку и огляделся. Мы находились в подвальной камере, метров пяти в длину и трех в ширину. Сводчатый потолок был на высоте примерно трех метров, может быть немного больше. В дальней стене, напротив металлической двери было одно-единственное окно. Я подумал, что оно выходит во внутренний двор. Окно приходилось довольно высоко над моей головой, метрах в двух от пола, и рама, как фрамуга, откидывалась внутрь. Через полупрозрачные стекла были видны вечные атрибуты тюрьмы — семь вертикальных железных прутьев и два горизонтальных.
Мебели в камере почти не было.
Стас сказал, что его предыдущий сосед, которого обвиняли в антисоветской агитации, был увезен в психушку. У него был один секс на уме. Он написал низкопробное руководство по вопросам секса страниц на триста и кое-что отослал за границу-для опубликования.
Стас рассказал, что заключенные в Лефортове едят три раза в день и родственникам разрешается приносить им еду дополнительно. Он вручил мне белую эмалированную миску, украшенную четырьмя нежными розами по краям, алюминиевую кружку и суповую ложку — такие же принадлежности, какими пользовался и он сам. Так же как и шнурки для ботинок, ножи и вилки рассматриваются как потенциальное оружие и изъяты из обращения.
Кормушка открылась и грубый женский голос крикнул: “Миски давайте!" Через кормушку примерно сантиметров пятьдесят шириной я увидел крупную женщину в грязном белом халате, едва сходившемся на ее могучей груди. Она половником накладывала гречневую кашу из большого алюминиевого котла, который везла на тележке. Ее помощник держал чайник с черным чаем.
Стас и я сели на край коек поближе к столикам и принялись за кашу. Совершенно неожиданно мне она понравилась. Она напоминала ту кашу, которой угощала меня Бабута.
Стас поднялся, достал с полки три куска кубинского сахара и положил их в свою чашку.
— Вам дать сахар?
— Нет, спасибо.
— Правда, нет?! Мы, русские, всегда кладем в чай три куска. Сахар оказывает стимулирующее воздействие, — заметил он.
— Спасибо. И все-таки нет, — повторил я. — У меня сахар оставляет неприятный привкус во рту.
— Ладно. Но ешьте медленно. Здесь надо продлевать любое, даже самое маленькое удовольствие. Я знаю, это довольно трудно. Вам потребуется по крайней мере паратройка дней, чтобы привыкнуть к здешним порядкам.
Только сейчас я рассмотрел своего сокамерника. Ему было лет сорок с небольшим, немного меньше, чем мне. Волосы, темные и густые, уже начинали редеть на висках. Он рассказал, что в 1959 году поступил в Московский университет и пять лет спустя закончил физический факультет. Он показался мне очень приятным, откровенным малым, и я был благодарен ему за доброту, которую он проявил ко мне с самого начала. Но когда он рассказал мне, за что его арестовали, я похолодел: он оставил секретные документы в квартире своего приятеля. А работал он в закрытом институте, или "почтовом ящике". Арестован был 11 апреля. И меня, задержанного по подозрению в шпионаже, сажают в камеру с ученым, занимавшимся секретной работой. Советским гражданам, занятым на такой работе, не разрешается общаться с иностранцами, не то что делить с ними жилье. Такое положение просто невероятно. Не
Я едва дождался отбоя. Мне хотелось как можно скорее погрузиться в сон. В десять вечера кормушка открылась опять.
— Отбой, отбой! Выключайте свет и ложитесь спать!
Стас показал мне жестом, что пора сдавать очки. Мы протянули их сквозь кормушку часовому, который осторожно положил их в матерчатый мешочек; каждую пару в отдельный. Так что ночью попыток самоубийства не будет.
К моему огорчению, охранник погасил только одну лампочку из двух, горевших наверху, под потолком, чтобы надзиратель мог хорошо видеть все, что происходит в камере, через смотровое отверстие.
— Им должно быть все время видно ваше лицо и руки, — объяснил Стас. — Вы не должны их прятать под одеяло. Самое лучшее, что можно сделать, — добавил он, доставая тряпочку из кармана, — это сложить свой носовой платок вдоль вчетверо, вот так…
Это было испытанное средство советских заключенных. Он завязал себе глаза платком и улегся на койку. Через несколько минут он уже спал, я это понял по его дыханию.
Спал я плохо, хотя был совершенно измучен. Каждые десять или пятнадцать минут надзиратель заглядывал в камеру через смотровую щель, отодвигая железную заслонку, закрывающую ее, с громким лязгом. Я также слышал шум, доносившийся из коридора. Скоро я почувствовал, что замерзаю: дуло из приоткрытого окна. Когда меня арестовали, на мне был летний костюм, и сейчас я начал дрожать под тонким одеялом. Через несколько часов у меня разболелась поясница, потому что через волосяной тюфяк я хорошо чувствовал металлический каркас кровати. Мой сон был прерывистым и неглубоким.
Засыпая и просыпаясь, я испытывал жуткое чувство, что я все это уже видел, что все это было мне странно знакомо, хотя я никогда раньше не находился в тюрьме. И тут я вспомнил: я ведь был в русской тюрьме — в сводчатой темнице с кирпичными стенами, воздух которой был серым и холодным от протекавшей рядом холодной реки.
В 1985 году Руфь и я поехали в Ленинград и посетили Петропавловскую крепость. Мы надеялись найти камеру, в которую был заключен Александр Фролов в 1826 году после его ареста. Директор Ленинградского Исторического музея оказала нам большую помощь, разрешив воспользоваться услугами своего исследовательского отдела. Наш экскурсовод, молодая женщина, как раз занималась изучением положения политических заключенных в царское время. Она рассказала, что все камеры восстановлены в их первоначальном виде с тем, чтобы посетители могли воочию убедиться в бесчеловечных условиях, в которых содержались арестанты до революции.
Камеры № 15, где содержался Фролов, больше не существовало. Ее превратили в одно из помещений музея. Но, как сказала наш экскурсовод, здесь были другие камеры, точно такие же, как та. Она провела нас через мощеный двор к массивным внешним стенам крепости на берегу Невы и к Кронверку.
Крошечные камеры располагались, как ячейки в сотах, одна над другой. Когда я переступил порог одной из них, я почувствовал себя как бы в потустороннем мире. Снаружи в лучах солнца купался один из красивейших городов мира, полный восторженных туристов, беспрерывно щелкавших фотокамерами и восторгавшихся памятниками итальянской архитектуры XVIII века. По ту сторону Невы виднелся зеленоватый фасад Зимнего дворца. Здесь же, в камере, царили мрак и сырость. Холод реки пронизывал меня до костей.