Две жизни одна Россия
Шрифт:
Что касается Захарова, то он прибегнет к формуле "nolo contendere", когда предстанет перед окружным судом в Нью-Йорке, который, как предполагается, найдет его виновным и, как уже говорилось, приговорит к высылке из Соединенных Штатов.
Советские власти согласились также освободить из заключения Юрия Орлова, бывшего лидера Советского комитета по наблюдению за Хельсинскими соглашениями, который был осужден на семь лет, и разрешить профессору Гольдфарбу и еще десятерым советским гражданам, страдающим от серьезных заболеваний, выехать за границу
И, как заключительный аккорд этой "высокой политики", в Исландии должно было состояться совещание на самом высшем уровне. Весь 1986 год Горбачев убеждал Рейгана согласиться на встречу только по вопросу о запрещении ядерных испытаний. Однако Рейган предлагал встречу по большему кругу проблем. Теперь же, для успокоения общественного мнения, обе стороны согласились наконец встретиться через десять дней в надежде перейти от безобразной конфронтации к более нормальным отношениям.
Я узнал об этом соглашении много позже, а в состоянии напряженного ожидания находился уже с конца предыдущей недели.
Мои утренние беседы с Сергадеевым тоже несколько обнадеживали меня. Я сохранил записи самых последних разговоров. Во время одного из них он отважился заметить: "Ваши дела идут… продвигаются, то есть…" А 26-го числа, к моему великому удивлению, попросил у меня последний номер "Ю.С.Ньюс энд Уорлд Рипорт":… "тот, в котором о наших с Вами делах", — добавил он. Я ответил, что, если действительно ему это нужно для работы, он может обратиться в Министерство иностранных дел. Как я подозревал, ему хотелось заполучить журнал в качестве сувенира на память о нашем деле.
— … Что ж, — ответил он несколько разочарованно, — если невозможно, то ладно… Что поделаешь…
В понедельник 29 сентября я позвонил полковнику Сергадееву — как сам потом узнал — в последний раз. Как обычно, когда я звонил ему в последние дни, он сказал, что сегодня я ему не буду нужен.
— Хорошо, позвоню Вам завтра, — ответил я.
Это были мои последние слова, обращенные к нему…
Понимая, что окончательное решение моего дела не за горами, я начал делать кое-что, готовясь к нашему отъезду из Москвы. Прежде всего заплатил в банк огромный подоходный налог (3151,57 рубля — около 4400 долларов в то время), о чем получил соответствующий документ с печатями.
Хотел нанести визит моей двоюродной сестре Светлане Алгазиной, но в последний момент передумал, вспомнив, что у нее больное сердце. Увидеть перед собой кузена, разоблаченного и осужденного всей советской прессой, нелегкое дело для нездорового человека. Это могло вызвать сердечный приступ.
В тот же понедельник, до полудня, я решил в последний раз пойти на могилу Александра Фролова.
Было сумрачно и сыро, чувствовалось приближение холодов. Могилы были усеяны желтыми листьями. Я купил несколько хризантем у частного торговца и медленно пошел вдоль аллеи, окаймленной деревьями. У меня было такое ощущение, что теперь пришел мой черед ехать в ссылку, мой черед прощаться с Фроловым и со всей Россией…
Останки, лежащие в могиле, обрели для меня плоть и кровь. И кого, как не КГБ, должен был я благодарить за то, что мог полнее ощутить и прочувствовать жизнь Фролова. Побывав в тюремном заключении, пусть и недолгом, я понял, казалось мне, суть его борьбы за существование, как никогда раньше. О таком понимании я не мог и мечтать в ту пору, когда стоял здесь же, у могилы, слушая, как Святослав Александрович читает мне стихи. Еще яснее увидел я звенья, что связывают мою жизнь с жизнью Фролова.
Если бы Фролов не был декабристом, наверное, никогда бы я в такой степени не заинтересовался историей его жизни. И если я бы не расширял свои поиски материалов о нем, меня бы, возможно, не приметил и не арестовал КГБ. А если бы Фролов не пережил своей каторги и ссылки в Сибирь, я не стоял бы сейчас у его могилы на Ваганьковском кладбище…
Две жизни, — пришла мне в голову мысль, когда я клал цветы на могилу, — но всего одна Россия. Одна Россия, жестокая и великодушная…
К часу дня я вернулся в посольство, а через полчаса мне позвонил Дик Комз.
Дело можно было считать законченным. Через три часа мне и Руфи надо было уже выезжать, чтобы успеть на вечерний самолет до Франкфурта. Тогда 30 сентября мы сумеем вылететь в Вашингтон.
Я пытался узнать подробности соглашения у Комза, но тот отказался рассказать их мне… Наш отъезд, сказал он мне, должен произойти тихо, с тем чтобы президент Рейган, проводящий кампанию по выборам республиканцев в Конгресс, мог сделать свое сенсационное заявление об этом во время выступления в Конгрессе.
Все мое журналистское существо сопротивлялось этому: как не поделиться новостью с московскими коллегами?! Подозревая, что нечто важное должно вот-вот произойти, они все равно бомбардировали посольство телефонными звонками. Руфь сказала, что будет нечестно, если мы уедем, не поставив в известность друзей и знакомых. Я с ней согласился. Кроме того, я хотел, чтобы представители прессы услышали и записали в аэропорту мое последнее обращение к правительству, которое причинило мне столько страданий в последний месяц.
Как только мы выяснили время отлета, Руфь умело организовала "утечку информации". Впрочем, она могла бы и не беспокоиться: возле посольства уже сновали телевизионщики, а около половины пятого, когда для нашей машины отворились ворота, на тротуаре я увидел группу корреспондентов, машущих руками и желающих счастливого пути.
Уже спустились сумерки. Пошел небольшой снег, тут же превращавшийся в слякоть на неровной, покрытой выбоинами мостовой. Вечно хмурые прохожие ускоряли шаги, сталкиваясь друг с другом на скользких тротуарах.