Две жизни одна Россия
Шрифт:
Едва мы переступили порог посольства, Комз провел нас в то самое, уже известное мне, помещение, изолированное от подслушивающей аппаратуры, и сказал, что хочет поговорить. Мы уселись за продолговатый стол, и он попросил меня рассказать о сути допросов и в частности о том, что связано о отцом Романом. Я уже собрался поведать ему о нелепых вопросах Сергадеева, об утверждении, что Стомбау говорил по телефону с Романом, о поддельном письме от Стомбау, но Руфь сердито прервала меня, ее голос почти сорвался на крик:
— Не говори ему ничего, Ник! Ты знаешь, кому он передаст твои слова и для чего. Поверь мне, эти люди и
Я не мог толком понять, о чем она говорит и почему так взволнована.
Позднее Руфь раскрыла причину. Оказывается, письмо Стомбау было подлинным, а вовсе не подлогом! Он действительно звонил отцу Роману и говорил, что он мой друг, хотя мы с ним никогда в жизни не встречались. Резидентура ЦРУ бесстыдно использовала мое имя, даже не потрудившись поставить меня об этом в известность. Наше посольство подтвердило эти факты в советском Министерстве иностранных дел и сказало обо всем моей жене. Но Руфь не стала мне говорить ни слова, пока я был в тюрьме, чтобы не ухудшать моего душевного состояния.
У меня голова пошла кругом. Я с трудом мог поверить тому, что слышал. Как могли сотрудники этой организации после моих предупреждений, сделанных Бенсону и Камману, добровольно полезть в очередную ловушку? И как смели они потащить за собой меня? Ведь я привез письмо Романа в посольство именно потому, что подозревал о провокации и хотел себя защитить от нее. Какой же я был дурак, что вообще не сжег это письмо! Я пытался что-то сделать, по-своему представляя развитие событий, и КГБ арестовал меня, так как им был необходим в тот момент заложник, а ЦРУ только сыграло им на руку…
Я вышел из стеклянной комнаты, ошеломленный и подавленный, и прошел за Комзом в его кабинет, где он усадил меня в кожаное кресло и предложил пива. Затем он связался по телефону с Соединенными Штатами, и я наконец получил возможность поговорить с сотрудниками моего журнала, Дейвом Гергеном и Мортом Зуккерманом. Попытались мы связаться и с президентом Рейганом, но он находился в вертолете на пути на свою дачу в Кемп-Дейвиде.
Окончился этот вечер еще одним странным открытием, но уже совсем в другом роде. Перед сном я захотел проверить свое кровяное давление у врача и спросил Комза, как его имя.
— Доктор Вулф, — ответил он. — Разве вы с ним не знакомы? Доктор Стенли Вулф.
(Вулф — англоязычная версия фамилии Вольф.)
В остроге у моего предка Фролова тоже был знакомый — вернее, близкий друг и наставник — доктор Вольф.
* * *
Никогда не думал, что мне могло понравиться жить, если привелось бы, под крышей американского посольства. Все годы, проведенные в Советском Союзе, я, по возможности, избегал этой "маленькой Америки", расположенной за железной оградой на улице Чайковского. Это была, по существу, небольшая разноплеменная община, которая находила спасение от советской действительности, устраивая вечера с коктейлями, танцами и простодушными играми.
Но в последующие за моим освобождением из тюрьмы семнадцать дней я находил для себя утешение, когда слышал американскую речь во дворе посольства, попивал кофе в баре или сидел с друзьями-дипломатами за бокалом вина. Только изредка я покидал это здание, чтобы немного размяться, или если нужно было заехать в бюро "Ю. С. Ньюс". Во всех этих случаях меня сопровождал Дик Комз или кто-нибудь из дипломатов.
Я продолжал оставаться заложником и об этом моем статусе вспоминал каждый день в десять утра, когда должен был звонить полковнику Сергадееву. Вначале наши беседы было довольно скованными, но по истечении нескольких дней стали более оживленными. Полковник интересовался, чем я занимаюсь, регулярно ли совершаю пробежки по утрам. Он даже шутил, что чувствует радость от того, что мы не расстались навсегда. Ни разу он не вызвал меня для новых допросов. Если бы он это сделал, ФБР немедленно бы возобновило допросы Захарова, а этого советские власти совсем не хотели.
Но КГБ еще не решился выпустить меня из поля зрения, и все время, что я находился в посольстве, продолжал атаковать с помощью различных ложных обвинений, то и дело появлявшихся в советской печати.
Какой печальный финал моей работы в Союзе! Я посвятил такую большую часть моей профессиональной деятельности проблемам советско-американских отношений, а теперь, похоже, не смогу уже заниматься этим. Я буквально чувствовал себя больным после заявления представителя МИДа, Геннадия Герасимова, о том, что моя поездка на атомную электростанцию в Ново-Воронеже в июне 1983 года была предпринята с целью шпионажа. К счастью, насмешливо-агрессивное отношение Дика Комза ко всему этому потоку лжи и инсинуаций способствовали тому, что я легче переносил все уколы и удары.
— Никогда не забывайте, — любил повторять он, — это дела политические, а отнюдь не юридические…
Через несколько дней после моего выхода из тюрьмы стало очевидным, что борьба разгорелась и в Вашингтоне. Сторонники твердой линии в Конгрессе и в Министерстве юстиции стояли за то, что Захарова нужно судить. Прагматики в Госдепартаменте и Совете национальной безопасности склонялись к политическому компромиссу по типу Энгера — Черняева — Кроуфорда. Однако этот прецедент вызывал у меня беспокойство по той причине, что тогда Кроуфорда все же судили в Москве и признали виновным. Подобному исходу я был готов решительно противостоять, тем более, после того, как узнал, что ЦРУ преподнесло советским властям необходимые для этого свидетельства чуть ли не на блюдечке. Я не был ни в чем виновен и имел полное право на то, чтобы все дело против меня было прекращено без всяких условий. Это мы с Комзом дали ясно понять нашему Госдепартаменту в секретной телеграмме, отправленной из Москвы 15 сентября. В ней мы настаивали также, чтобы в переговоры включили и решение дела, затеянного КГБ против профессора Гольдфарба.
Руфь и я пришли к выводу, что, если суд надо мной все же состоится, надо сделать все, чтобы превратить его в фарс. Мы составили план защиты от всех возможных советских поклепов, написали заявление для прессы, чтобы распространить его позднее, если будет объявлено о привлечении меня к суду. Мы решили с ней, что я откажусь от всякого участия в суде любого уровня, даже если меня захотят отправить туда с помощью американских морских пехотинцев, несущих службу по охране посольства.
Все эти планы и решения я громогласно объявлял перед стенами нашей комнаты, а также в разговорах по телефону с заграницей, которые, конечно, тоже прослушивались.