Две жизни. Том II. Части III-IV
Шрифт:
Ещё раз я наглядно увидел, что такое Любовь, и вспомнил недавно сказанные мне Иллофиллионом слова: «Ты думаешь, что высокодуховное поведение людей – это героика самоотречения. Для них же оно – героика творчества и созидания, героика величайшей, непобедимой творческой силы: Радости».
На живом примере я видел сейчас эти слова Иллофиллиона, и двойственное чувство наполняло меня. С одной стороны, я сознавал недосягаемость для себя сейчас подобной нравственной ступени, с другой стороны, я всё же продолжал думать, что человек приходит к такому состоянию любви только через ряд самоотречений.
Точно подслушав
– Двенадцать апостолов было у Христа. Но один Иоанн шёл путём беззаветной любви. Все остальные шли путями самыми разнообразными. И если у каждого из них была своя Голгофа, то только потому, что сила их страстей должна была развернуться в непобедимость и полное бесстрашие, верность и уверенность. Я уже говорил тебе, что знамение креста – это сочетание четырёх блаженств: блаженства любви, блаженства мира, блаженства радости и блаженства бесстрашия. Эти развитые до конца аспекты любви в человеке приводят каждого к гармонии. И чтобы утвердиться в гармонии, каждый идёт своим путём. Но придёт к этому результату только тот, кто нашёл радость в пути совершенствования.
Жизнь, вся жизнь Вселенной – всегда утверждение. Строить можно, только утверждая. Кто же не может научиться в своей обычной жизни, в своих обстоятельствах, радости утверждения, тот не сможет стать светом на пути для других. Но, Лёвушка, нельзя примерять крест жизни другого. Собственным плечам придётся впору только один: свой собственный. Сейчас тебе кажется невозможным мой путь. Поверь, что столь же невозможным мне кажется путь твой. Я не могу себе вообразить, как это я смог бы написать какой-либо роман или повесть. И, признавая всё величие пути писателя, изобретателя и так далее, я не могу даже и представить себе, как я мог бы идти по жизни одним из этих путей. Кроме смеха, я бы ничего не вызвал. Ещё меньше я могу вообразить себя в роли Бронского или Аннинова, хотя на себе испытал не раз, какая дивная сила – талант артиста и как действенно его влияние. Талант может мгновенно просветлить всего человека, тогда как иные пути духовного воздействия требуют долгого кропотливого труда.
Да что искать сравнительных примеров! Если бы мне пришлось вести жизнь и труд нашего общего друга Иллофиллиона, я бы не смог этого вынести, так как не сумел бы странствовать среди толп народа и умер бы, не принеся никому ни пользы, ни радости. Крест, который несут плечи человека в его простых буднях, всегда лёгок. Но зрение человека так засорено, что вместо гармонии, в которой он должен творить и которой должен облегчать жизнь всех рядом идущих, он сам же вбивает гвозди страстей в собственный крест. И вместо четырёх блаженств натыкается на торчащие в кресте гвозди, причиняя себе рваные раны.
Сейчас мы пойдём ко мне. Я дам тебе несколько писем к моим друзьям, живущим сейчас в дальних Общинах. Передавая им мои письма, присматривайся к этим людям. Быть может, тебе перестанет казаться таким страшным делом существование человека в обители, затерянной в безвестном уголке мира, лишённом шумной арены деятельности.
Мы двинулись в комнату Франциска, и я не мог отделаться от удивления относительно того, как мог Франциск так метко и правдиво разобраться в моих ощущениях и мыслях. Действительно, я нередко задумывался о жизни людей, которых встречал здесь, людей высокообразованных
Когда мы вошли в комнату, первое, что сделал Франциск, – поднял крышку своего мраморного стола, и я увидел под нею чудесную высокую вазу, как мне показалось сначала. Но то была не ваза, а чаша из красного камня, точно рубиновая, и в ней, переливаясь всеми цветами, бурлила какаято жидкость.
Теперь я понял, что это был жертвенник. И жертвенник Франциска не был похож ни на один из алтарей, которые мне приходилось до сих пор видеть.
Красная высокая чаша стояла посредине, а за нею полукругом стояли чаши гораздо меньших размеров и самых разнообразных цветов. Сначала мне показалось, что чаш этих очень много. Но, присмотревшись, я увидел, что, кроме красной, там было ещё шесть чаш. Три из них стояли справа и три – слева.
Белая, синяя, зелёная стояли слева, затем было небольшое пустое пространство – и чаши жёлтая, оранжевая и фиолетовая, все разных форм и огранки, окружали красную чашу. Из каждой чаши поднимался небольшой огонёк такого же цвета, какого была сама чаша.
Я перенёсся мыслями в оранжевый дом, где стоял недавно перед таким же алтарём.
Франциск прикоснулся обеими руками к красной чаше, её пламя вспыхнуло ярче, и я услышал его шёпот: «Да будут руки мои и дух мой чисты, как чисто пламя Твоё, когда я буду писать зов Твой слугам Твоим».
Постояв минуту в сосредоточенности, он подошёл к письменному столу, достал бумагу, сел и стал писать. Как и все люди, я часто видел, как пишут другие. Видел я и рассеянных, как я сам, и сосредоточенно внимательных людей пишущими. Но лиц и фигур, подобных Франциску за его письменным столом, я не видел ни разу ни до этого часа, ни в течение всей моей последующей жизни.
Помимо того, что он, казалось, забыл обо всём и обо всех, его лицо всё время меняло выражение. И так ясна была мимика этого прекрасного лица, что я как будто сам видел, кому он адресует свои письма, и понимал, о чём он пишет.
Я был так увлечён созерцанием Франциска и его работы, что даже не заметил, когда Иллофиллион вышел из комнаты. Предо мной точно происходил личный разговор Франциска с его корреспондентами, и проходила целая вереница лиц. А письма скопились целой стопкой, и мне казалось, что это не конверты сложены на столе, а кусочки души Франциска, которые он запечатывал в них.
Но вот он особенно углубился, склонился над бумагой, писал медленнее других писем, точно лучи падали от его пальцев на строки письма, и мне чудилось, что я вижу женскую фигуру, с отчаянием прижимающую к себе мальчика лет семи.
Иллюзия была настолько яркой, что я хотел уже выйти из комнаты, чтобы не мешать женщине разговаривать с Франциском наедине, но он посмотрел на меня и сказал:
– Учись владеть пространством. Я всё время присоединяю тебя к моему труду, чтобы тебе легче было передать мою помощь всем моим друзьям и присоединить к ней ещё и твою собственную любовь.
Теперь я понял, что виденные мной образы, которые мне казались плодами моей фантазии, были на самом деле реальными людьми, к которым была направлена любовь Франциска, включавшего меня в свою мысль.