Двенадцать сторон света
Шрифт:
Ты оказалась совсем близко.
– Да, – меня едва не обожгло этим страстным шёпотом. – Как целовались скифы?
Я жалобно кивнул на муляж видеокамеры, висящий в углу зала:
– Определённых исторических свидетельств не сохрани…
– Но точно без порошкового пива с утра? – это было похоже на выстрел в пах.
– Вы что думаете – я миллионер? – и мне самому стало противно от собственного скулящего голоса.
Тут ты покачала головой и наконец сняла свои тёмные очки. Ты прищуривалась всё так же, только мелкие морщинки разбежались вокруг по-прежнему ярких зелёных глаз. И именно те морщинки убедили меня, что это – правда.
– Думаю, просто пугливый
Голова мотнулась вниз – от такой неожиданности я готов был согласиться с чем угодно.
– В последний зал я не пойду, – твои слова с трудом до меня доходили. – Будь вечером в «Чайке». И пожалуйста, не пей сегодня.
– Подожди… – мой голос снова предательски дрогнул. – Вот…
Я сглотнул и судорожным движением попытался выдернуть цветок из лацкана, но растерзанный бутон отвалился без стебля. Твои пальцы скользнули по моей ладони и легко его подхватили.
– Сегодня в семь.
…Я медленно, как на плаху, шёл по этой вечной улице тысячу раз проклятого городка с пирамидальными тополями по обеим сторонам. Знойное солнце уже валилось к горизонту и слепило даже под козырьком моей кепки…
Плюхнулся за столик возле бара, но уже через пару минут меня оттуда согнали – он вдруг оказался зарезервирован – и указали на место в дальнем углу. Пришлось перебраться туда. Признаю, что не исполнил твоего пожелания. Но это же рабочий день закончился раньше! И, как ни долго плёлся, попал я в «Чайку» тоже раньше. Совершенно не знал, куда себя можно деть, томился и маялся, и вот через пятнадцать минут внутренней борьбы прибегнул к испытанному рецепту – принял для храбрости и, согрев нервы и потроха, блаженно ухмылялся.
Я вспоминал про нас. Прежде, чем ты уехала, а я оказался подлецом.
С тобой, с той Аней, у меня был недолгий и горький роман в юности… …ты помнишь, как всё начиналось? всё было впервые и вновь…
Я завоёвывал твоё внимание и стал рисовать как безумный, и какие подавал тогда надежды! Самые большие надежды в моей кособокой жизни. А потом, когда мы поцеловались и в абрикосовом саду произошло нечто большее – ты вся стала моей, – я был счастлив. Я носил в себе это счастье, как Мадонна младенца. Ждал каждой встречи, точно знал, как пахнут именно твои ресницы после купания и как всегда взмывают, чтобы упасть на плечи, волосы, когда стихает ветер, и, главное, как выступает крохотная капля пота над верхней губой и ты вся исторгаешься в безмолвной волне восторга. Эта наша с тобой сокровенная вечность продолжалась неполных две недели.
Тебе прислали срочную телеграмму, надо было уехать к тяжело больному отцу за много километров, и ты взяла академ на своём факультете. А у меня не нашлось уважительных причин, чтобы отправиться с тобой в дорогу. Знаю, в нашу последнюю ночь перед твоим отъездом ты хотела от меня ребёнка. Конечно, мне ты этого не сказала, но можно же почувствовать, считать без слов. Не думай, что мужики такие деревянные! Женщина по-другому двигается, по-другому прижимается и замирает. Тогда я вдруг понял это. Понял и оторопел, как будто в миллиметре от моих пальцев, ободрав кожу, с лязгом захлопнулся волчий капкан. Не смог быть мужиком, как был раньше. И как потом – тоже. Но тогда казалось, что это ничего не значит – я как-то легко и приподнято нёс твои чемоданы на станцию, гордый, что помогаю тебе, и одновременно опечаленный, что мы так скоро расстанемся на неизвестный срок.
Я
Через три месяца ты вернулась от отца и добрые люди, конечно же, немедленно тебе всё рассказали, а потом ты пришла и увидела сама. Помню, как менялся твой взгляд, как он угасал и разгорался уже другим пламенем – сначала ты смотрела на меня, как на падшего титана, а потом уже – как на червяка. В словах, в каких-либо пояснениях не было смысла. Но это была картина. Если бы только я мог упросить и написать тебя тогда! Ненавижу себя за то, что в такой момент подумал об этом. Но, конечно, ты развернулась и ушла. Пригвождённый, обессиленный, я был не в силах встать, просто подняться. Разве можно так ослабнуть? Лежишь потрошённой заживо рыбой, и только плавниками шоркаешь. Как будто вырвали из тебя всё, кроме острого, колющего всеми углами стыда.
Потом я стал сомневаться даже в том, что ты правда приходила и смотрела и это всё мне не привиделось. Но нет же, видел. Видел. Я не мог придумать этот взгляд. Ту муху, которая уже перестала льстиво жужжать и принялась было командовать по-хозяйски, я всё-таки выставил к концу недели. То есть не выставил, конечно, а – выжил. Прикинулся, что помираю. Стал просить принести одно и срочно купить другое. Когда до неё дошло, сколько хлопот ей со мной предстоит, сама сбежала. Было ещё несколько мимолётных женщин, а потом не осталось ни одной…
Ты приезжала несколько раз, и однажды мы почти столкнулись у прилавка магазина. Это ведь неизбежно в таком маленьком городке. Что-то важное по-прежнему связывало нас, как пуповина. Я набрался нахальства и спросил:
– Всё ещё дуешься на меня?
Прошло несколько звенящих нескончаемых секунд, а потом ты покачала головой:
– Нет.
– Тогда – что?
– Ничего, сойди с дороги.
Нахальство с меня сдуло, однако я всё равно увязался следом и выпрашивал, вымаливал, вытягивал из тебя хоть слово о прощении. Но так и не вытянул. Ты закрыла калитку прямо передо мной и в тот вечер больше не вышла.
Я заказал ещё половину графинчика и, когда ты пришла, уверился, что готов к любому разговору. На тебя оборачивались – официант, бармен, все трое мужчин за тем столиком, из-за которого выгнали меня. Увидев, куда ты подходишь и как неуклюже, но старательно я отодвигаю для тебя стул, они так и вытаращились.
– Привет, Гийом, – сказала ты. Ты звала меня всё так же, на французский манер.
– Здравствуй…
Благодаря тебе я когда-то примирился с этим своим дурацким именем. Оно ведь означает «желанный защитник». Но какая же несусветная глупость, особенно здесь, в степи, – Вильгельм Синеоков, донской казак. Вот почему – именно меня? Не брата, не собаку!