Двоеверие
Шрифт:
– Прости, я виновата, – сказала она. Королёк на плече Воисвета нахохлился, будто с обидой. Женя тихо продолжила.
– У нас говорят: «Кто скрывает ненависть, у того уста лживы». Но ненависти никакой я к тебе не питаю. Ты один за меня заступался, и… спаси тебя Бог, Воисвет.
– А мне мудрые люди сказывали: «Не задерживайся на том, что открылось, а восходи далее». Вот и я не сужу о тебе по минутному делу. Если Боги помогут, то мы ещё встретимся, вот тогда и посмотрим, какова ты по Совести. Но как прикажешь в тот час тебя величать,
– Женей зови, – повернулась она к Воисвету с доброй улыбкой. – Прощай, волхв. Даст Господь свидимся не врагами.
– Предки приглядят за тобой, – распрощался Воисвет и повернул к машинам. Берислав не терял времени даром и приказал грузить ящики. Стоило Жене подойти, как Егор подскочил к ней и обнял.
– Живая! Навь, язычники, стая чудовищ… одиннадцать ратников не уцелели. Но я ни секунды не сомневался, что Господь тебя сохранит.
Лишь сейчас пережитые страхи захлестнули её с новой силой, и она зарылась Егору в бронежилет и зарыдала.
– Данилу убили! И всех, с кем я по общинам последние три Зимы ездила! – вздрагивала она у него на груди. – Больно, Егор, сердцу больно! Как зверей нас, как мясо... пусть волки – не люди, но Навь… чёрные у них души!
Она вдруг встревоженно вскинула заплаканные глаза.
– А отец? Где же он? Что с Дашуткой?! В порядке?
– Сергей по другому следу пошёл, но тебя не найдёт и вернётся, мы ему машину оставили, – торопливо отвечал он, но так просто Женю было не успокоить.
– За Навью пошёл?! Один?!
– Тише ты, тише, – забормотал Егор, чтобы их не подслушали ясаки. – Если и найдётся человек на земле, кто за Навьей стаей погонится и уцелеет, и обратно вернётся, так это Сергей. Может быть вообще следов твоих не найдёт и раньше нашего в общину приедет.
Женя попробовала возразить, но Егор мигом заговорил про другое.
– А с Дашуткой всё хорошо! Цела она, жива и здорова. Ждёт тебя в Монастыре, не дождётся, глаза все проплакала, но под надзором. Чего с сестрой твоей младшей в родном доме может случиться?
*************
– Не вернёшься, не вернёшься! Никого у меня больше нет! Никого! – Дашутка свернулась на полу посреди разгромленной комнаты. Сундуки Жени стояли раскрытыми, книги с полок повалены, сбитая постель размётана. Дарья заливалась слезами, прижимая к груди авторучку, которой до отъезда писала сестра.
Второй день подряд она не находила себе места. По доброте душевной Серафим отпустил её из лазарета, но в родительском доме, где она теперь осталась одна под присмотром Тамары, на Дарью накатила гнилая тоска. Повсюду в светлице она разыскивала вещи старшей сестры, словно прикосновение к ним согревало и можно снова почувствовать рядом родную душу. Без напитанных силой вещей к ней подкрадывалась та самая надоевшая тварь одиночества с помутнелыми от гноя глазами.
Но вещи – лишь вещи: стоило согреть их в руках, наделить своим запахом и теплом, как след исчезал. Женя содержала комнату в чистоте и идеальном
– Тебя нет! – в отчаянье бросилась она к старинному сундуку, где Женя хранила своё приданое, оставшееся от матери, и выхватила первое попавшееся под руку платье. Тварь оскалилась, отступила и снова исчезла в тени. Дашутка обмерла с платьем в руках, словно впервые увидела учинённый ей беспорядок.
– Что же это я? – пробормотала она запёкшимися от жара губами. – Что же это со мной?
Летнее платье нравилось Жене, но она его не надевала, разве что только на какой-нибудь праздник, потому что считала такую одежду чересчур легкомысленной. Но отчего-то именно это платье согрело Дашутку сильнее всего. Дело не только в тепле близкой души на вещах, но и в чувствах, которые испытывала к ним хозяйка.
Недолго думая, Дарья скинула всю одежду и натянула на себя платье. Словно бы сама Женя её обняла и сердце перестало болеть от тоски. Пока платье её согревало, Дарья легла на постель и попыталась уснуть, так хотелось забыться от ужасной реальности хотя бы на час, но ещё больше она боялась, что Зверь явится к ней во сне, ведь в кошмарах он имел над ней полную власть.
Зверь боялся отца и сестру, но рядом с отцом тяжело, его строгость и нелюбовь отталкивали Дашутку. Лишь рядом с Женей спокойно, и Гнилушка никогда не приходит, когда они вместе.
– Святая… святая, – шептала Дашутка, в беспамятстве оглаживая себя по плечам. Будь её воля, она бы повесила платье вместо иконы, как плащаницу Господню, а вместо Него самого поминала в молитвах сестру.
В сенях зашаркала обувь. Дарья вздрогнула, дверь открылась и в горницу вошла Тамара с накрытой полотенцем кастрюлькой в руках.
– Святый Боже… – вырвалось у неё из груди, когда нянечка увидела беспорядок. – Ведь всего на час оставила! Что же ты тут натворила, Дашутка?
Дарья привстала с кровати, тепло платья немедля начало угасать, как брошенный под дождём уголёк. Она крепко схватила себя за плечи и горько заплакала.
– Девонька моя, родненькая, что ты! – Тамара поспешила поставить кастрюльку и скорей к ней подойти. – Ну что ты! Будет тебе, будет.
Она вытирала слёзы Дашутки сухими морщинистыми руками, в простоте своей не догадываясь, что сама же развеяла сокровенную силу платья.
– Ну, зачем ты всё разбросала? Зачем в платье Женечкино нарядилась? Вот вернётся она и рассердится, что у неё беспорядок и одежда помятая.
– Не вернётся она! Не вернётся! – завыла в голос Дашутка. – Нет её! Ратник раненый не соврал – всех на дороге убили!