Двоеверие
Шрифт:
– Да ты чего? Ну ладно тебе, что же ты в самом деле! – опомнился Илья, осторожно взял её за руку и посадил на стул рядом со столом. Она всхлипывала и мотала головой, но как же сказать, что без него ей жизни нет? Как сознаться, что только он ей теперь и свет, и защита? Илья участливо держал её за руку и как мог старался утешить. Неужто сам догадался, как он дорог ей?
– Ну, не плачь, Даша. За Женей Волкодавов послали, да и сам Настоятель подземников не упустит: знает их, как облупленных! Вернётся твоя сестрица, нечего тут...
Вот оно что! Не знал, не понимал Илья, что с ней творится. Впрочем,
– Верно ты говоришь, отправили Волкодавов, даже отец за Навью пошёл, – опустила глаза она. – Только вот ни один человек живым ещё от Нави не возвращался. От них не сбежать и вырвать кого из подземелий их невозможно. Как подумаю, что не увижу больше ни отца, ни сестру, так в глазах свет темнеет.
Дашутка прикрыла дрожащие веки ладонью, и Илье пришлось снова её успокаивать.
– Да если о родных есть кому так тревожиться, кому ждать их, разве может что плохое случиться? – теплее сжал Илья её руку. – А помнишь, в прошлое лето караван наш от Нави отбился? Если у проклятого рода разбой не задался – они дело бросят. Вот напугает их твой отец, и они Женьку в норы не уволокут.
– Хорошо с тобой, Илюшенька, светло, – вытерла слёзы Дашутка и несмело ему улыбнулась. – Из всех в нашей общине ты самый добрый и чуткий, не страшно тебе даже самое глубокое горе доверить и даже самую хрупкую душу.
– Тут уж ты меня перехваливаешь, – беззлобно рассмеялся Илья. – Нет, уж скорее ты во мне своё доброе отражение видишь. Вон как в лазарете усердствуешь, ни с кем за всю жизнь не рассорилась. А то знаю я, какой у вас народ девичий и как порой зажимают, и на дорожку боталом наметут, и в глаза.
Дашутка тотчас вспомнила надменную улыбку Фотинии, её слова о сватах к осеннему спасу и немедля представила, как она её перед Ильёй оговаривала. И ведь как легко оговорить! Сама точь-в-точь как царица медной горы сияет, красотой жаркой манит, одной силы в голосе столько, что, лишь засмеётся – искры сыплют по дружкам и поднимается смеха волна. А Илья? Золотые кудри, взгляд ясный – глаз не отвести! Солнце утреннее взойдёт и то меньше светит, нежели он доброй улыбкой одарит. Промеж них Дарьи словно бы нет. Она поглядела на свою тонкую худощавую руку с синими жилками и на глазах навернулись слёзы.
– Было бы во мне столько света и силы, всякий бы меня любил. Но даже если Бог не дал, то я любила бы верно, – заключила она в ладонях руку Ильи. – Всё, что есть отдам, всё исполню, только бы быть рядом с любовью. На колени бы перед ней встала, молилась бы на любовь, – пыталась перехватить она его взгляд, – душу бы ей отдала, лишь одной бы ей верность хранила – не то что другие, красивые, гордые, ветреные. Пусть они солнцем сияют, я бы для любви своей в рабство пошла, я бы ей покорилась, я бы край одежд её целовала, стала для неё верной тенью. Я бы часа не прожила без любви, лишь бы она меня защищала, – Дашутка укрыла лицо в ладонях и снова расплакалась.
Илья молчал, будто бы на что-то решался. От ожидания она каждый миг леденела.
– Что ж, пусть тогда тебе Бог пошлёт такой же любви, как Он мне дал, – наконец ответил Илья и уронил сердце Дашутки. Он не видел её и беззаботно, и светло улыбался. –
Дашутка ушам не верила и не видела в его взгляде себя.
– Отец твой пообещал мне помочь дом поставить, материалы и трудников в помощь дать. Для своей любви я и до старшего мастера поднимусь, мне на совесть работать не лень. А родители-то как рады! У себя, видать, в сердце любовь мою благословили. Должно быть и на небесах всё уж заключено.
Из Дарьи словно отхлынула сила. Она медленно сползла со стула, охватила Илье колени и зарыдала.
– Помиловал бы ты меня, Илюшенька!
– Брось, да ты чего! – опомнился он.
– Не слушай, что про меня говорят – всё наговоры! Я хочу… хочу… – хватала она его за одежду. – Илюшенька, словом меня своим не убей!
– Да всякого счастья тебе желаю, чтобы и ты любовь свою встретила, про какую мечтаешь, – поднимал он и усаживал её обратно на стул. – ты ведь умница, скромница, тихая и послушная, да любой же обрадуется дочь самого Настоятеля замуж взять! – пошутил он. Дарья чуть не завыла, тогда он зачастил. – В лазарете на тебя Серафим не нарадуется, о больных так заботишься!
Дарья вздрогнула.
– Да, забочусь, – потеряно отвела она взгляд. – Не могу я без них, и им со мной даже лучше, – она сжала бутылку в кармане и достала её, словно нож. – Вот, что больные мои мне оставили, – вино опустилось на стол. – Нынче самой так больно, живу как в бреду, и тоскливо мне, страшно, боюсь останусь одна, нелюбимую сиротою, Илюшенька, – прикрыла она руками лицо и долго прерывисто выдохнула.
– Ну уж, сиротою. Для кого жить найдётся, да хоть ради близких, ради дела полезного, там и любовь встретишь, вот и настанет у тебя счастье. В жизни ведь главное – счастье? И мы вместе с тобой, и Господь, – он потёр неуютно ладони между колен, не зная, куда деть глаза, и ненароком поглядел на бутылку. – Неужто ты этим зельем хочешь горе лечить? – взял он вино и заметил распечатанную из-под сургуча пробку.
– Ты бутылку не открывала?
Дашутка испуганно замотала головой.
– Так оно, наверное, выдохлось или вовсе пропало. Такое лучше не пить.
– Я не знаю! – взволновалась Дашутка. – Ничего мне не лучше! Должно быть последнее моё это горе!
Она вскочила, но Илья перехватил её за руку.
– Погоди! Стой, Дашутка. Раз уж пришла, так садись, вот… – засуетился он и отодвинул с тумбочки обрезки фанеры, вытащил ящик и вынул оттуда две помятые жестяные кружки. Ещё раз придирчиво поглядев на пробку, он всё же откупорил вино и налил. Но перед тем, как пить, накрыл кружку Дарьи ладонью.
– Погоди, первый выпью, попробую.
Дашутка кивнула и оставила свою порцию на столе. Илья медленно поднял кружку и поглядел на тёмно-алую жидкость.
– Чтобы отец твой и сестра живыми вернулись. Чтобы одной тебе не остаться и жить счастливо, – пробормотал Илья и пригубил вино. Когда он распробовал, то начал пить глубокими большими глотками. Дашутка следила за каждым его движением, не отводя глаз. Здесь, в этой маленькой комнатке, могло случиться любое. Любое! И ужасное преступление, и прекрасное чудо. А где чудо, там и колдовство.