Двоеверие
Шрифт:
– Что, дурной сон? – Егор приобнял её и плотнее укутал под своей курткой. На ставнях машины поблёскивали капли дождя.
– Дурной сон… – эхом отозвалась Женя, – с тех пор как повстречалась с Навью, мне всё время снятся дурные сны. Словно кто-то во снах меня караулит.
– Если человек большой страх пережил, ему многое чудится. Люди иногда даже меняются…
Егор задумался о чём-то своём и далёком. Он теперь часто недоговаривал, у него тоже появилась какая-то тайна. В Монастыре жизнь всегда была непростой, но в детстве и юности Жени он ничего не скрывал. Или так ей в ту пору казалось? Или же у Егора появилась зазноба, но не из Обители, а селянка или язычница из маленьких деревень,
– Золото… – сказала Женя, вспомнив о маленьких деревнях. Егор вопросительно глянул.
– Какое золото?
– Шатун на кладбище говорил, чтобы мы «своё золото жрали вместо харчей», значит у них в деревне голод начался. Мы взымали долги, и его деревня отдала слишком много. Не из-за наших ли караванов он очутился в бандитах?
Василий услышал её рассуждения и пробурчал.
– Слушала бы ты их больше, они тебе наплетут. Могут и послезливее байку придумать, мол: «Не мы таки, а жисть така!». А что же делают? Убивают и грабят. Плохо ты с Шатунами знакома, чтобы вот так к ним жалобиться.
– Я никогда последнего не забирал, – со своей стороны ответил Егор. – Пусть я не один в казначействе. Другие, может, усердствуют и никакой меры не знают, но, опять же – не для себя, для Обители.
Женя посмотрела внимательно и быстро заговорила.
– Вы приезжаете в общину, приучаете людей к деньгам, хотя до этого они менялись едой и вещами. За каждого работающего человека вы дарите старейшине один алтын – плата за силу, за выживание, за пользу Монастырю. Кажется, что это немало, но редко, когда в общине живёт больше ста человек. Для нас это – невеликая трата, а вот для оседлышей… Любому селу и деревне нужно оружие, инструменты, вещи кузнечные, лекарство, ткань, зимняя одежда и обувь. Всё это может дать Монастырь: трудники в мастерских работают целое лето, пока не окрепнет мороз, трудницы шьют с утра до позднего вечера, пока глаза не заноют. Но ничего из товаров Обители вы за еду или вещи не отдаёте. Вы требуйте продавать товар за золото, и платите тоже золотом, а община не зарабатывает с этой торговли и пяти алтынов за год. Не беда, могут показаться заезжие торговцы из Поднебесья и вести мен с деревенскими за серебро. Но один алтын – это десять серебряных берегинь: так сказал Монастырь, так меняют золото на серебро в Кроде, и заработать на торговле с язычниками не получается. Куда не кинь, кругом клин и долговая ловушка. Подаренные монеты быстро иссякнут, оседлым приходится брать товары Монастыря в долг, и мы также берём общины за горло. Без нас у них не будет патронов, не будет инструментов, врачей и даже хороших запоров на избах. Христианские земли скрепляет не вера, не милосердие и любовь к обездоленным, а монастырское золото.
– Да, золото, – прохладно сказал Егор, но оглянулся с мягкой улыбкой.
– Знаешь, почему я не отказался от замысла твоего отца ответить Китежу золотом на серебро? В Поднебесье монеты связали лесные общины и мелкие деревеньки в одно. Всебожцы усилились, а мы нет. Властью денег они распределяют запасы, утверждают наказания не телесные, а виры за серебро. Язык денег узнали в любом околотке, где раньше заботились только лишь о себе. С деньгами мы возвращаемся к прежней жизни. С наступлением Долгого Лета деньги помогут нам отстроиться заново, поднять не просто общины, а многолюдные города с рынками и заводами. Христиане только в начале пути, потому мы грешим больше меры. Но, поверь, я всю душу и силы вложу, чтобы крещёные земли не распались под натиском чужеверия, чужой силы и их чужебесого серебра.
– Деньги во славу Божью до добра не доведут. Алчность всегда служит только
– Хочешь сказать это я виноват, что Шатуны взялись за оружие? – рассердился Егор. – Нет уж, иначе моя вина точно такая же, как если бы ты убийцу того не отпустила, и он бы больше никогда не разбойничал, или если бы по твоей воле мы на Старое Кладбище не поехали, то и все Шатуны были бы живы.
Женя словно получила пощёчину. Она уставилась на Егора, метнулась взглядом к контейнеру в проходе между сидений.
– Подъезжаем! – голос Василия вырвал её из оцепенения.
– Остановись! – вдруг вскочила она и, хватаясь за поручни, перешагнула контейнер и добралась до дверей. Сбитый с толку водитель обернулся к тысяцкому. Василий кивнул и тут же скрипнули тормоза, двери раскрылись.
– Женька, стой! Не выходи говорят! – Егор попытался перескочить контейнер, но запнулся и свалился в проходе. Женя выбежала на дорогу. До Монастыря оставалось рукой подать. Она хорошо видела белые стены Обители, на фиолетовой хмари тускнели маковки храма. Дозорные со стен, должно быть, гадают почему автобус остановился и не доехал до надвратной церкви Преображения.
Женя подступила к тёмному лесу – безликому и молчаливому возле грунтовой дороги. Она чувствовала, что лес смотрит в ответ: не дремучими зарослями, не сизым мраком между елей и сосен, не высокой травой и не мхами, а глазами подземников. И Женя смотрела в эти глаза полные ненависти и гибели для всех христиан. Никто не посмел бы подойти вплотную к кровавой черте, где на деревьях повсюду вырезан знак Мара-Вий. Войти в заросли – навеки пропасть, стоять перед лесом – оказаться на мушке у Нави. Женя не знала ни одной веской причины, по которой подземники не могли выстрелить.
Лес хмуро молчал, даже пения птиц, звериного рыка или случайного скрипа деревьев не слышалось. Сзади схватил за руку Егор.
– В автобус, прячься немедленно!
Женя не сдвинулась.
– Почему они думают, что мы их боимся? Мы не боимся их, мы смиряем свой страх. Они нас запугивают, потому что привыкли пугать. Но почему мы должны их бояться? Разве жертва – это не путь христиан?
– Женька, погорячился я, наболтал лишнего. Не заставляй тебя силком в машину тащить. На нас будто мишень нарисована. Они метко стреляют, я видел. Подземники – не Шатуны, не играй с ними!
– Я не боюсь, – Женя отступила назад, не желая поворачиваться спиной к лесу. Егор быстро заслонил её. Водитель автобуса двигателя не глушил и, как только они вошли внутрь, двери захлопнулись, заскрипела коробка передач и крейсер поехал дальше к Монастырю…
…Дрожь пробежала по телу электрическим током. Яр узнал её золотистые волосы и настороженные голубые глаза. Он прижал лазурный платок к лицу и вдохнул запах ткани. На окраину леса он вышел, лишь только заслышав шум двигателя. Крестианка выжила и смогла вернуться в Обитель и теперь за стенами, за кровавой чертой.
Яр тяжело задышал, развернулся и поспешил к логову. Злость и желание распалили в нём дикую кровь…
…На дозорной лёжке Олеся опустила винтовку и недовольно цыкнула языком.
– Совсем страх потеряли, божемольные.
– А? – спросонья окликнула Ритка.
– Крестианцы на дороге болтаются, будто им тут дозволено.
– Чего не палила тогда? – потянулась и широко зевнула сестрица. Олеся невольно заухмылялась.
– Там хахаль твой был, белобрысый. Помнишь, как три Зимы назад ты на машине с ним блудовала?