Дворец и лачуга
Шрифт:
Пан Дамазий снова умолк, и снова
…всем казалось,Что он трубит еще, но то лишь эхо отдавалось…— Значит, я должен сразу перейти к современности? — спросил пан Зенон, стараясь прикрыть испытываемое неприятное чувство внешним безразличием.
— Просим, просим!
Пёлунович приблизился к Вольскому и шепнул:
— Вы, сударь, в настоящее время пишете?
— Да, — с улыбкой ответил Вольский.
— А мою Вандзюню
— С величайшим удовольствием!
— А меня?
— Разумеется!
— Но знаете, в сидячей позе, за этим вот столом, на котором будет стоять колокольчик. Я сейчас велю его принести.
Пан Зенон начал:
— «Согласно таблицам Оттона Гибнера в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из десяти тысяч жителей Бельгии две тысячи пятьсот жило милостыней, в Пруссии четыреста пятьдесят семь, в Австрии триста тридцать три, во Франции двести восемьдесят…»
И опять длинная, нашпигованная цифрами речь, которая могла внушить слушателям убеждение, что на всем земном шаре есть лишь две категории людей: просящие милостыню и подающие ее.
— Полагаю, что и это можно было бы отложить до следующего заседания.
— Почему же, уважаемый? — спросил слегка обиженный пан Зенон.
— Потому что, по моему мнению (которого я, однако, не смею навязывать уважаемому собранию), цифры эти, хотя сами по себе в высшей степени интересные, не имеют все же непосредственной связи с тем, что нас занимает.
— Ну уж, извините! — ответил пан Зенон. — Из этих цифр я могу вывести заключение о состоянии нищеты у нас.
— Слушаем!
— Очень просто. Если в Бельгии, например, на каждые десять тысяч человек живет милостыней две тысячи пятьсот, то у нас, в стране несравненно менее цивилизованной и зажиточной, на десять тысяч душ населения должно приходиться по крайней мере пять тысяч нищих.
Нотариус подскочил на стуле.
— Это еще откуда?
— Оттуда, почтеннейший, что в стране, менее цивилизованной, менее зажиточной…
— Хорошо, хорошо! Разрешите, однако, сударь, спросить, которое из двух государств стоит выше в смысле цивилизации: Австрия или Бельгия?
— Разумеется, Бельгия.
— А сколько нищих в Австрии на десять тысяч человек населения?
— Триста тридцать…
— То есть почти в восемь раз меньше… Ваше рассуждение, следовательно, не выдерживает никакой критики!..
Зенон потерял всякую сдержанность.
— Ну, раз так, — воскликнул он, — то мне придется умыть руки и отстраниться от дел, касающихся человечества!
Поднялся шум. Хозяин заклинал пана Зенона не уходить до ужина. Пан Дамазий громовым голосом доказывал, что «Меморандум о пауперизме» — это величайший литературный труд XIX века, а пан Петр осмеливался возражать и пану Зенону, и нотариусу, и даже Дамазию. Наконец во всеобщей сумятице приняли решение, в силу которого нотариуса, под бренчание ложечки о чашку, призвали к порядку, а пана Зенона упросили, чтобы он отложил чтение своего во всех отношениях превосходного меморандума
Теперь на середину вышел председатель, он же хозяин, и, отирая выступившие на лбу крупные капли пота, сказал:
— Да, вот что… Я тоже… я тоже собирался сделать вам, господа, любопытное сообщение.
— Осмелюсь спросить, имеет ли оно какую-нибудь связь с целями наших собраний? — прервал пан Петр и взглянул на окружающих с видом человека, который при случае умеет направить меч оппозиции и против самых высокопоставленных лиц.
— Я хочу сказать об одном очень любопытном изобретении.
— Слушаем! Просим!
— Послезавтра будет тому неделя, — рассказывал старичок, — сижу я, государи мои, в своей комнате у окна, с этой вот трубкой…
Глаза присутствующих обратились к стойке с трубками.
— Гляжу себе, знаете, на сады и курю, как вдруг — бац! Трубка моя падает и — угадайте, на что?
— На пол!.. На мостовую!.. В сад!.. — наперебой гадали присутствующие.
— Нет! Падает на шапку какого-то старичка и, представьте себе, не разбилась, даже не погасла!..
Пан Петр, как это свойственно всякой оппозиции, хотел было прервать, но остальные удержали его.
— Ну, думаю себе, тут и разговаривать нечего — провиденциальный человек! Приглашаю его, как водится, к себе, тары-бары, он собирается уходить. «Куда?» — спрашиваю. «Иду за колесиком». — «За каким колесиком?» — «К моей машине». — «К какой машине?» — «А к такой, что заменит локомотивы, ветряные мельницы, ну… все решительно! Будет несколько винтов, несколько колесиков, и, чем крепче их завинтить, тем больше она сработает…»
Теперь собрание распалось на две группы: одни слушали внимательно, другие недоверчиво.
— «Кто вы, сударь? Как ваша фамилия?..» — «Я, говорит, Фридерик Гофф, у меня участок и домик по ту сторону улицы, и я уже двадцать лет работаю над своей машиной. Люди зовут меня сумасшедшим…»
— Это очень важно! — вставил пан Дамазий.
— Всех великих людей называли сумасшедшими, — добавил нотариус и взглянул на пана Зенона.
— Осмеливаюсь предостеречь, что это может быть лишь ловкая мистификация! — предупредил пан Петр.
— Ну, вот уж и мистификация! — прервал его хозяин. — Этот человек совсем не был похож на обманщика. Вандзя! Вандочка!
— Слушаю, дедушка!
— Скажи, дитя мое, как тебе показался Гофф?
— Мне кажется, что… что он очень беден… — ответила девочка, вся пунцовая от смущения.
— Голос ангелочка имеет решающее значение! — сказал пан Дамазий. — Впрочем, мошенник не стал бы тратить всю жизнь на одну машину.
— А сами вы, сударь, не видели машины? — спросил нотариус. — Опасаюсь, как бы это не оказалось обыкновенным перпетуум мобиле.
— Еще не видел, — отвечал Пёлунович, — но увижу, потому что он пригласил меня к себе. Он как будто должен ее совсем закончить на этих днях и только тогда… повторяю, только тогда — хочет просить нашей протекции.