Дворец и лачуга

Прус Болеслав

В зале стало шумно. Раздался скрип отодвигаемых стульев и шарканье ног, обычно сопутствующее приветствиям. Затем прибыла новая партия стаканов чаю, и все вернулось в прежнее положение.

— Кажется, все уже в сборе, — шепнул кто-то.

Пан Дамазий откашлялся, а пан судья многозначительно высморкался.

— Таким образом, мы можем теперь продолжить, — прибавил кто-то.

Хозяин хотел было ответить, что продолжение еще на плите, но, к счастью, вовремя спохватился.

— Осмелюсь возразить против предложения, — сказал на это пан Петр, — и по той причине, что у нас прибавился

новый член.

Взгляды присутствующих обратились на Вольского, который в эту минуту похож был на человека, ожидающего небесного откровения.

— Дамазий, пан Дамазий! — зашептали в зале.

Хозяин приветливо улыбнулся гостям, полагая, что таким образом он удачно ответил на требования, предъявляемые серьезностью момента, а пан Дамазий, слегка откинувшись в кресле, как это водится у испытанных ораторов, сказал:

— Я придерживаюсь мнения, что наш уважаемый гость лучше, всесторонней и подробней всего ознакомится с характером наших собраний, вслушиваясь в ход прений. Поэтому предлагаю считать заседание открытым и просить нашего уважаемого хозяина, чтобы он соблаговолил на сегодняшний вечер занять председательское кресло.

Он умолк.

…а всем казалось,Что Войский все трубит, но то лишь эхо отдавалось. [1]

— Осмелюсь возразить… — начал было пан Петр.

— Просим, просим!.. Пана Пёлуновича в председатели! — раздались голоса.

— Итак, — подхватил пан Дамазий, — просим уважаемого хозяина занять председательское кресло.

Уважаемый хозяин был близок к апоплексическому удару; однако, придя в себя, застенчиво сказал:

— А нельзя ли мне… этак… на ходу?

1

…а всем казалось… — строка из поэмы «Пан Тадеуш» А.Мицкевича. Перевод С.Map.

— Отчего же нет? — ответил нотариус. — Мы уважаем ваши привычки.

— Смею обратить внимание, что я не вижу колокольчика, — прибавил Петр.

— Колокольчик!.. Где колокольчик? — закричал хозяин. — Вандзюня! Вандочка!.. Где же колокольчик, сердце мое?

Девочка вспыхнула.

— Ах, дедушка!.. Я дала его той больной даме наверху, знаете, которая обеды…

— Наказанье божье! — сердился дедушка.

— Можно пока звонить ложечкой о чашку! — предложил нотариус и разогнал грозу.

Заседание открыли.

— Не соблаговолите ли, господин председатель, в нескольких словах представить пану Вольскому окончательные итоги наших дебатов? — спросил пан Дамазий.

— Гм!.. Насколько мне помнится, мы что-то говорили о необходимости гимнастики?..

— Осмелюсь заметить, что на последнем заседании мы говорили о строительстве дешевых квартир для бедных, — прервал пан Петр.

Пёлунович посинел.

— И о страховании жизни, — прибавил пан Дамазий.

— О необходимости создать опытную станцию, — добавил кто-то со стороны.

— О мерах к поднятию ремесел, — прибавил

еще кто-то.

— Клянусь честью, сударь, — шепнул сияющий Вольский нотариусу, — я никогда не думал, что среди варшавского общества есть кружки, занимающиеся подобными вопросами.

— И их осуществлением, сударь! — шепнул Дамазий.

Вольский и Дамазий взглянули друг другу в глаза и, вдохновленные одним и тем же чувством, протянули друг другу руки. Они поняли друг друга.

— Напоминаю вам, господа, что на сегодняшнем заседании я должен был прочесть свой меморандум о пауперизме, — промолвил в это мгновение пан Зенон, человек, несомненно обладающий самыми глубокими знаниями и самым высоким лбом в Европе.

— Совершенно верно! — сказал Дамазий. — Мы слушаем.

Вольский смотрел на присутствующих с неописуемым восторгом. В его голубых глазах сияло чувство, которое, несомненно, можно было бы перевести следующими словами: «Я знаю вас всего несколько минут, но пусть меня черти возьмут, если за каждого из вас я не дам изрубить себя в куски».

Между тем пан Зенон, развернув рукопись, стал читать.

— «Меморандум о пауперизме.

Не касаясь уж того вопроса, подлинно ли наши прародители вначале вели райскую жизнь…»

— Прошу слова!..

— Слово имеет пан Петр, — сказал Дамазий, видимо чувствуя себя признанным заменять председателя.

— Осмелюсь заметить, что, принимая во внимание низкий уровень просвещения в нашей стране, к вопросам о догматах следовало бы подходить осторожнее. Слушаем.

Пан Зенон продолжал:

— «Мы должны все же обратить внимание на то, что через всю, так сказать, полосу истории вьется черная нить бедности и горя. В Спарте раб получал вдвое меньше пищи, чем человек свободный; во времена Людовика Четырнадцатого десятая часть народа жила милостыней, а в Кантоне и по сей день тысячи людей живут на барках, питаются ужами и крысами и… не довольствуясь этим, топят к тому же новорожденных детей…»

— Почтеннейший председатель! — шепнул судья.

— Слушаю, любезнейший мой судья, — ответил Пёлунович.

— Я все хочу спросить, почтеннейший, сколько может стоить ваша коллекция трубок?

— Около пятидесяти рублей…

— «Там же множество рабочих клянчат на улицах работу.

А в Восточной Индии бедняки едят падаль и червей, в Бенгалии же в конце восемнадцатого века третья часть населения вымерла от голода…»

Тут последовало описание всякого рода несчастий, преследующих род человеческий. Это описание заняло примерно три четверти часа. Присутствующие сидели как на иголках; наконец пан Дамазий прервал:

— Прошу слова!

— Слово имеет пан Дамазий!

— Хотя подробности, так трудолюбиво собранные уважаемым паном Зеноном, без сомнения чрезвычайно важны в теоретическом, экономическом и, наконец, историческом отношениях, я все же полагаю, что для того, чтобы предупредить нищету среди наших граждан, местную нищету, которая нас больше всего интересует, они не имеют серьезного значения. Я бы полагал, таким образом, что эту интересную и поучительную историческую часть мы могли бы сейчас пропустить, вернее, отложить до нашего следующего заседания.