Дьяволы
Шрифт:
Разве не все мы грешны?
Дверца кареты распахнулась, и внутрь ворвался гам молитв, торговых криков, мольб о милостыне... и смрад ладана, переполненных стоков и ближнего рыбного рынка. Вслед за этим внутрь вскарабкался молодой человек: высокий, стройный, одетый с вызывающей роскошью и… невероятно красивый.
Мать Беккерт не доверяла красавцам. Они слишком привыкли выходить сухими из воды.
— Прошу прощения, — его акцент выдавал богача, но, как ей показалось, приобретенный, а не врожденный. — Не ожидал, что карета общая.
— Знаете Церковь, — ответила
Он сел напротив, вытирая пот со лба, и карета поползла вперед со скоростью улитки — быстрее в Святом Городе было не проехать.
— Вы тоже во Дворец Небесный?
— Говорят, все туда едут, — пожала плечами мать Беккерт, — осознают они это или нет.
— Надеюсь, не опоздаем. Улицы кишат!
— Толпы в честь Дня Святой Тавифы. С амвонов зачитывают список ее официально признанных чудес. — Она махнула рукой. — Но это Святой Город. Здесь каждый день это день какого-нибудь святого, а опоздания учтены в расписании.
— Вы знаете здешние порядки?
— Знавала. — Она поморщилась, будто уловила дурной запах. В Святом Городе он был всегда, особенно в летний зной. — Разонравилось.
— А теперь снова понравилось?
— Категорически нет. — Она смотрела в окно на изнывающую от жары толпу. — Кардиналы… эти так называемые Спасенные. Превратили город в самое нечестивое место под Богом.
Колокола к полуденной молитве загудели над городом: сначала ленивые звоны у придорожных часовен, затем дисгармоничный гвалт. Каждая церковь и собор яростно били в набат, соревнуясь за паломников. Словно гигантская машина для выжимания денег из верующих.
Красавец расстегнул ворот рубахи, нервно нарушая тишину:
— Даже для этого сезона жарко.
Мать Беккерт провела жизнь в тишине и крайностях температур. Несла слово Спасительницы в глухие уголки мира: в джунгли Африки, в вечные снега Норвегии, даже в Новгород, где купалась в ледяной реке к изумлению местных, требуя еще льда. Жара очищала тело, холод оттачивал разум. Чем больше невзгод — тем чище вера.
— Я привыкла к суровому климату, — сказала она.
— О? Откуда вы прибыли?
— Из Англии.
— Сочувствую.
— Не вините их, они не ведают, что творят. А вы?
— Из Александрии.
— Не похожи на александрийца.
Он улыбнулся, сверкнув серебряным зубом.
— Я помесь. Ни у кого из прадедов не было общей родины. Я отовсюду и ниоткуда.
— И чем занимается человек отовсюду и ниоткуда?
— Понемногу всем. — Он протянул руку с аккуратно подпиленными ногтями. — Меня зовут Карузо.
Она посмотрела на его руку, потом на улыбку. Наверняка он считал себя уникальным. Как и все. Но она видела его суть. Люди одинаковы, если снять внешние слои.
— Полагаю, у вас есть и другие имена?
Улыбка стала шире.
— Когда требуется.
Она крепко сжала его руку.
— Для всех я — мать Беккерт.
— Немка?
— Если вывернуть мои кишки, на них будет штамп «Сделано в Швабии».
— Как лучшие доспехи.
— Но из материала покрепче.
— Надеюсь, ваши внутренности не выставят на показ!
Мать Беккерт фыркнула и отвернулась
— Посмотрим.
Карета проползла через узкую площадь, жаркую как печь, шумную как бойня и вонючую как сортир. С одной стороны — крашеный загон с лицензированными нищими и платформа для наказаний, где дети жгли соломенные чучела эльфов под одобрительные крики толпы. С другой — толпились проститутки, подставляя накрашенные губы и обгоревшие на солнце тела полуденному зною.
— Не думала, что возможно, — пробормотала она, — но проституток здесь стало еще больше.
— Вы осуждаете их? — спросил он с легкой усмешкой.
Возможно, он просто ошибся. А может, издевался. Мать Беккерт давно отбросила тщеславие, но насмешка над священником это насмешка над Верой, а над Верой это насмешка над Богом. Это требовалось пресечь. Она уставилась ему в глаза, не моргая.
Так же, как когда-то смотрела на обвиняемых, будто уже видя правду внутри.
— Моя мать была проституткой, — сказала она. — Очень хорошей, по слухам. И очень хорошей матерью. Глупо судить человека лишь по профессии. Как оспа на больном чумой, проститутки лишь симптом, а не болезнь. Они лишь отвечают спросу. Меня пугает масштаб этого спроса, этой болезни. Особенно здесь, в Святом Городе, среди руин Карфагена, под сенью тысяч церквей, под звон их колоколов, где все взоры должны быть обращены к небесам. — Она наклонилась к нему, не отводя взгляда. — Скажите, маэстро Карузо… Какой грех Спаситель не может простить?
Он заерзал, что говорило о его стойкости. Большинство бы уже извинились и замолчали.
— Признаю, я не теолог…
— Человек, который занимается всем понемногу, должен быть и теологом, не так ли? Спаситель прощает любой искренне раскаянный грех. Значит, непростительно лишь одно — ложь. — Она оскалилась. — Лицемерие, маэстро Карузо. Притворство, что ты лучше, благороднее, святее, чем есть… Это худшая ложь. Вот что я осуждаю.
Она выдержала паузу, давая понять: насмешкам места нет.
— Теперь скажите. Что привело человека отовсюду и ниоткуда в Святой Город? — Хотя догадки у нее уже были.
— О, ну… — Он достал письмо с алой печатью, оттиснутой скрещенными ключами Папства. — Меня вызвала Ее Святейшество.
— Ваша встреча назначена с Ее Святейшеством, — сказала мать Беккерт, — но примет вас кардинал Жижка.
— Глава Земной Курии? — Он заморгал, смесь страха и азарта в глазах. Страха больше, чем если бы встречался с самой Папой, что говорило о многом и ничего хорошего. — В письме сказано, что я кого-то заменяю, но… не указано кого.
— Жижка обожает загадки.
— Вы знакомы с ее преосвященством?
— С детства. В семинарии жили в одной келье.
— Значит, вы подруги?
Мать Беккерт хрипло рассмеялась.
— Мы ненавидели друг друга с первой встречи. И восхищались. Потому что каждая — противоположность другой. Но знали: Церкви нужны обе. Жижка как море. Ненасытная, вечно меняющаяся, коварная, как приливы. Если принципы мешают, она создаст новые.
Карузо сглотнул. Его шокировала такая беспечная критика самой влиятельной женщины Европы.