Дыхание Голгофы
Шрифт:
Вернулась Галина. Кажется, она взяла себя в руки. Это я почувствовал по голосу.
– Вот такой ты всегда, Апраксин, - проговорила она за спиной. – Ну не ударил бы, так хотя бы обматерил по-мужски. А ты на душу, воспитываешь…
– Постели мне, пожалуйста, на диване, - процедил я. – Ударил, обматерил – сути не изменит. Загнала ты меня, мамочка, в тупик. Для себя-то ты выход нашла. Легко. – Тут я едва сдержался: «Сначала умерла дочь, а теперь вот и ты ушла от меня»…
– Если переживаешь о
– Ну да… Вы уже и этот вариант обсудили? – наконец, отворачиваюсь я от окна. – Ничего менять не будем. Как-нибудь устроюсь. Зачем лишать будущего ребенка жилья. Я полагаю у твоего научного деятеля ни кола, ни двора? Иначе б разговор о жилье не шел.
– Ну и выдержка у тебя, Апраксин?! На войне ты стал мужчиной, - как-то исподлобья, некрасиво морща лоб, смотрела на меня жена. – Но без жилья мы тебя не оставим. А если честно, я всякий предполагала разговор, но такого?! Удивил ты меня, Апраксин. Очень удивил.
– А это во мне кровь играет дворянская. Апраксины верой и правдой царю-батюшке Петру служили. Достойные, знаешь были люди. Выдержанные. Так что - гены, Галочка Сергеевна, - с меланхолической наигранностью, ее явной передозировкой после шоковой эйфории выплел я. – Так что, стелите, мадам, красноармейцу, может, в последний раз.
– Кстати, Гаврош, о работе не думай. У меня есть возможность тебе помочь, - сказала жена чуть светлея глазами. – И вообще я не хочу, чтоб мы расстались врагами.
– Ну, за помощь спасибо. Только я сам как-нибудь.
– Конечно, понимаю. Мы такие теперь дворяне, гордые, - обиженно поджав губки, отозвалась супруга.
Тут я ловлю себя на том, что продолжать разговор не имеет смысла.
– Одним словом, ты предлагаешь тему вояки-рогоносца закрыть, а топор войны закопать? Согласен. У меня просто нет выбора, - изо всех сил креплюсь я. – Так что организуй, пожалуйста, постельку. У меня на нервах всегда болит нога. Уже чувствую…
… «Вторую ночь на диване, одну в гостях, другую в родном доме, по-моему это клиника, старик», - улыбнулся я себе, вдыхая аромат свежего белья и привыкая к тупым, гулким ударам сердца и ноющей ноге. Рой мыслей не отпускал – в голове было так тесно, а на душе так мерзко, что хотелось каких-то крайностей, любого идиотского поступка, чтобы забыться. А вместо этого я лежал, глядя на осыпанный белесыми пятнами света от окна потолок и жевал едва пережитое. Там, за стенкой, Галя. Такая желанная и такая уже далекая, чужая. «Ее нет, нет, и никогда не будет в моей жизни, - шептал я себе, - не будет, не будет». И вдруг я слышу в дверях шорох и вижу силуэт Галины.
– Не спишь? – спрашивает она вкрадчиво, как давным-давно.
– Пробую, - отвечаю я, ловя себя на неожиданном волнении. «Господи, сделай так, что все, что я слышал было шуткой, вот такой идиотский способ проверки, что все у нас, как прежде», - так и ударило в голову.
– Я принесла тебе подушку. А то эта, как камень. Подними голову, - говорит она и просто, легко меняет подушку. И, не дав мне опомниться, предлагает. – Может сделать тебе укол обезболивающий? Болит нога-то?
–
– Ну, специалисту виднее, спокойной ночи. Я закрою дверь, чтоб тебя не будить утром.
И сразу следом, легкий хлопок двери и уходящие в вечность шаги бывшей жены.
Странно, но после исчезновения Галины на меня нашло тупое, на грани равнодушия, спокойствие. И в голову тотчас полезли картины службы, но не Афган, нет, а те, самые первые, полные красивых иллюзий и надежд гарнизонные зарисовки – вот здесь, в энском подразделении энского военного Округа. С офицерской общагой, с веселой, острой на язык братией, с нашей кафешкой, со скромным застольем торжеств, танцами по субботам. И, конечно, с молоденькой Галей. И с этим сладким багажом я так и вломился в прозекторскую госпиталя в Баграме. Трупы один за другим выгружают из «Урала» солдаты в белых халатах. А я ставлю свою роспись в журнале передачи. Следом за фамилией, званием, должностью и номером части. Как я сам держусь – не знаю. Меня, кажется, подпирает густо и толсто перебинтованное бревно ноги. Тут же рядом суетится в белом халате старик с лицом Рериха. Он как-то странно, с щенячьим подобострастием заглядывает мне в глаза и видеть мне его не приятно. Сейчас от его взгляда исходит какой-то сладкий страх и одновременно любопытство. И я догадываюсь – он ждет, когда же я спрошу его о дочери. И я готов, но тут вдруг появляется замполит Чудов.
– Не путайся здесь, капитан, - говорит он мне жестко. – Ложись вот на каталку и жди.
Он провожает меня до каталки и помогает лечь.
– А чего ждать-то? – спрашиваю я.
– Отправки. Сейчас вот ребяток подготовим.
Тут мне хочется сказать Чудову, что документы на каждого из убитых сверены. Но Чудову не до меня. Он торопится. Я только вижу, как моих ребят снимают со столов и укладывают в цинк. И огромный человек с брезентовым фартуком поверх халата, отчего-то подмигнув мне, надвигает на глаза черные очки. «Это пайщик» - с ужасом догадываюсь я.
– Извини, капитан, но лететь нам всем «черным тюльпаном». Тебе повезло, - опять возникает передо мной Чудов.
– Ну да, это я уже слышал от Львова. Так он этот транспорт имел в виду? Шутник, - говорю я.
Тут Чудов берет мою руку:
– Терпи, боярин. Поехали.
И кто-то как будто толкнул тележку и передо мной открылась вдруг гигантская пасть самолета. «Черт возьми, сколько же здесь цинка?!» - с ужасом подумал я, а рядом идущий замполит, сует мне фляжку.
– Хлебни, доктор. Это родниковая вода. Наша родимая…
И я жадно припадая к фляжке, просыпаюсь от дикой жажды.
– Что там тебя, черти рвали? – слышу я знакомый басок тестя.
– Стонал.
Он появляется откуда-то сбоку. Он весел, как прежде.
– Уже полчаса тебя караулю. Спал крепко, жаль было будить, а потом вдруг задергался, застонал. Афган, небось, на посошок?