Дым под масками
Шрифт:
А потом Штефан считал прибыли и не мог отделаться от назойливого чувства зависти. Конечно, цифры вовсе не были астрономическими. Эссенция, которая пахла землей, горячим маслом и медвежьей шерстью, не могла решить всех их проблем. Более того, с первого же представления нашлись люди, неожиданно посчитавшие выступление вульгарным и плебейским. Один критик даже опубликовал статью о посещении их цирка. Больше всего Штефану запомнились слова «дурновкусие», «китч», «поразительное убожество». Но на следующие представления пришло больше людей, а Штефан начал
Респектабельные мужчины в душных шерстяных тройках и молодые женщины со строгими лицами приводили детей и сохраняли ледяное спокойствие, пока не гас свет. Штефан ходил между рядами с лотком напитков и сувениров, всматриваясь в лица. Ему не глядя совали мятые купюры и монеты, брали из его рук все, что он давал, завороженные происходящим. Люди смеялись, замирали, открыв рты – обведенные красной помадой женские губы, образующие аккуратные «о», скрытые бородами и усами мужские. Штефан знал, что люди часто стесняются пережитых эмоций, стараются не возвращаться туда, где показали свое настоящее лицо. Но их зрители приходили снова.
«Атмосфера, Штефан, – устало объяснял Томас. – Людей теперь трудно удивить, трудно докричаться до ребенка, который визжал от восторга на старых представлениях. Ты не сделаешь ничего, что вызовет такие же эмоции у взрослого. Но дай зрителям почувствовать, что «сейчас» может быть «как раньше». Ты даже не обманешь, просто напомнишь, как было здорово ни о чем не думать, есть жирные липкие яблочные пирожки и верить в чудеса. Они придут поверить в них снова, и приведут детей, чтобы поверили».
«Разве мы не для детей работаем?» – спросил тогда еще молодой и наивный Штефан.
«Разве нам платят дети?»
Взрослый и циничный Штефан, снова впавший в хмельную сентиментальность, со вздохом закрыл окно, разделся и лег в кровать. Он уснул, не успев согреть прохладную ткань наволочки.
Проснулся от того, что Хезер легла рядом, вытащив из-под его головы вторую подушку. Обдавала горячим запахом хмеля и корицы, уткнулась ему под ключицу теплым острым плечом и затихла.
Штефан уснул снова и во сне видел, как разворачивается черная спираль города Соллоухайм. От окраин к центру, к крылатому ратгаузу с медными лисом на шпиле. Разворачивается, превращаясь в черного змея с нелепо-кремовой треугольной головой и красными глазами. А потом медленно опускается в ледяное море, оставив только раненую землю под вывороченными фундаментами и черные хлопья, кружащиеся над ней.
Глава 6
О позерствующих и позирующих
Проснулся Штефан от ритмичного визгливого скрипа, раздающегося из угла. Почти минуту выпутывался из теплого одеяла, пытаясь сообразить, когда в Кайзерстате их стали шить пятиметровыми. Одеяло никак не кончалось, а еще оно будто забилось под веки и в горло. Между тем скрип не прекращался и раздражал все сильнее.
– Какого хрена?!
Пол был холодным и шершавым. Штефан, щурясь и ругаясь, распахнул ставни и зашипел, прикрыв ладонью глаза.
Лигеплац уже проснулся – оделся в
Штефан криво улыбнулся загаженной голубями крыше соседнего дома, почти целиком закрывающей обзор и обернулся.
Крыса сидела в деревянном ящике и сосредоточенно грызла его угол. Дыра была достаточно большой, чтобы крыса могла выбраться, купить на ярмарке двухместную крысиную кровать и затащить ее в ящик, не ставя на ребро.
Он никак не мог понять, что Хезер находит в этих тварях.
Разумеется, ни открытое окно, ни какая-то там крыса Хезер не разбудили. Она спала, прижавшись к стене. Одну руку она, кажется, просунула в щель между стеной и матрасом, а другу запрокинула за голову. Казалось, что она обнимает стену.
– Вечно ты обнимаешься со всякой дрянью. Посмотри на эти обои, Хезер, ну как ты можешь, – вяло пошутил Штефан, пристегивая подтяжки.
Готфрид уже сидел внизу, заняв столик у окна. Хозяйка – дородная женщина с ужасающего размера бюстом – расставляла перед ним тарелки, и ее недовольное пыхтение Штефан слышал с лестницы. Вид у чародея был такой же, как перед левиафаном – глаза полны покоя, на тонких губах блуждает полуулыбка. Казалось, еще чуть-чуть – и он запоет.
– Доброе утро, – сказал Штефан, больше желая нарушить эту сюрреалистичную картину, чем проявить вежливость.
Готфрид улыбнулся ему как только что обретенному брату.
– Штефан! Я заказал нам завтрак, а где ваша прекрасная подруга?
– Дрыхнет, – пожал плечам он, усаживаясь за тот же столик, и спросил уже на морлисском: – Что творится?
– Ее раздражает мой шарф, – голос у Готфрида был почти виноватым. – Думает, я сейчас начну убеждать ее отринуть веру, и Спящий проснется.
– Это вы мысли ее прочитали?
– У нее на лице все написано. Я не умею читать мысли, – укоризненно сказал Готфрид, заправляя за воротник ручное полотенце и прикрывая им петлю.
Штефан только пожал плечами.
Яйца жарили на сале – в белоснежной глазунье тут и там попадались темные пятна шкварок. Сало было старое, пересоленное и, судя по привкусу, брюшное. Хлеб подогрели, но внутри он оставался черствым, а зачем им с утра подали перекрученный с солью чеснок Штефан так и не понял. Это был не самый паршивый завтрак в его жизни, но настроения он не улучшил.
Единственное, что оправдывало эту трапезу – чай. По мнению Штефана, в Кайзерстате заваривали лучший чай – смесь местной ферментированной травы, пыли с мешков, в которых возили чай из Гунхэго и кусочков сезонных фруктов. В чайнике, правда, обнаружилась полусваренная спираль яблочной кожуры, но Штефана это нисколько не расстроило.
– Видели газеты? – начал Готфрид, кончиками пальцев отодвинув почти полную тарелку.
– Нет, – Штефан подобрал коркой остатки желтка.
– Недавно убили Хагана Хампельмана, владельца борделей с механическими девушками. А сегодня – Сатердика Шатта, одного из их инженеров.